9. Позитивная и негативная эвристика.

Выше этот вопрос уже затрагивался, здесь сделаем некоторые добавления. В одном из своих определений эвристика понимается как метод, или методологическая дисциплина, предметом которой является решение проблем в условиях неопределенности. Область эвристики включает в себя неточные методологические регулятивы, а ее главная проблема -- разрешение возникающих в науке противоречий. Эвристические (творческие) методы решения задач обычно противопоставляются формальным методам решения, опирающимся на точные математические модели.

С точки зрения Лакатоса и некоторых других западных методологов, эвристике свойственны догадки, ограничение объема поиска посредством анализа целей, средств и материалов, попытки интеграции мышления и чувственного восприятия, сознания и бессознательного. «Программа складывается из методологических правил: часть из них -- это правила, указывающие, каких путей исследования нужно избегать (отрицательная эвристика), другая часть -- это правила, указывающие, какие пути надо избирать и как по ним идти (положительная эвристика)».

При этом Лакатос считает, что, во-первых, «положительная эвристика исследовательской программы также может быть сформулирована как «метафизический (т. е. философский. -- В. К.) принцип». Во-вторых, «положительная эвристика является, вообще говоря, более гибкой, чем отрицательная». В-третьих, необходимо «отделить «твердое ядро» от более гибких метафизических принципов, выражающих положительную эвристику». В-четвертых, «положительная эвристика играет первую скрипку в развитии исследовательской программы». В-пятых, «положительная и отрицательная эвристика дают вместе примерно (неявное) определение «концептуального каркаса» (и, значит, языка)» 1 .

Таким образом, положительная эвристика -- это методологические правила, способствующие позитивному развитию научно-исследовательских программ. Эти правила предписывают, какими путями следовать в ходе дальнейших исследований. Положительная эвристика включает в себя ряд предположений, как видоизменить или развить опровергаемые варианты исследовательской программы, каким образом модернизировать или уточнить «предохранительный пояс», какие новые модели надо разрабатывать для расширения области применения программы.

Отрицательная эвристика -- это совокупность методологических правил, ограничивающих множество возможных путей исследования, позволяющих избегать окольных или неправильных путей движения к истине. Она предлагает изобретать вспомогательные гипотезы, образующие «предохранительный пояс» вокруг «жесткого ядра» исследовательской программы, которые должны адаптрировать-ся, модифицироваться или даже полностью заменяться при столкновении с контрпримерами.

Литература.

1. Лакатос И. Методология научных исследовательских программ // Вопросы философии. 1995. № 4.

2. Лакатос И. Фальсификация и методология научно-исследовательских программ. М., 1995.

4. Методология в сфере теории и практики. Новосибирск, 1988.

5. Микешина Л. А. Методология научного познания в контексте культуры. М., 1992.

Выше этот вопрос уже затрагивался, здесь сделаем не­которые добавления. В одном из своих определений эв­ристика понимается как метод, или методологическая дис­циплина, предметом которой является решение проблем в условиях неопределенности. Область эвристики включает в себя неточные методологические регулятивы, а ее глав­ная проблема - разрешение возникающих в науке проти­воречий. Эвристические (творческие) методы решения за­дач обычно противопоставляются формальным методам ре­шения, опирающимся на точные математические модели.

С точки зрения Лакатоса и некоторых других западных методологов, эвристике свойственны догадки, ограниче­ние объема поиска посредством анализа целей, средств и материалов, попытки интеграции мышления и чувствен­ного восприятия, сознания и бессознательного. «Програм­ма складывается из методологических правил: часть из них - это правила, указывающие, каких путей исследования нужно избегать (отрицательная эвристика), другая часть - это правила, указывающие, какие пути надо избирать и как по ним идти (положительная эвристика)» 2 .

При этом Лакатос считает, что, во-первых, «положи­тельная эвристика исследовательской программы также может быть сформулирована как «метафизический (т. е. философский. - В. К.) принцип». Во-вторых, «положи­тельная эвристика является, вообще говоря, более гибкой, чем отрицательная». В-третьих, необходимо «отделить «твердое ядро» от более гибких метафизических принци­пов, выражающих положительную эвристику». В-четвер-

1 Лакатос И. Методология научных исследовательских про­грамм // Вопросы философии. 1995. № 4. С. 138.

2 Там же. С. 148.

тых, «положительная эвристика играет первую скрипку в развитии исследовательской программы». В-пятых, «по­ложительная и отрицательная эвристика дают вместе при­мерно (неявное) определение «концептуального каркаса» (и, значит, языка)» 1 .

Таким образом, положительная эвристика - это мето­дологические правила, способствующие позитивному раз­витию научно-исследовательских программ. Эти правила предписывают, какими путями следовать в ходе дальней­ших исследований. Положительная эвристика включает в себя ряд предположений, как видоизменить или развить опровергаемые варианты исследовательской программы, каким образом модернизировать или уточнить «предохра­нительный пояс», какие новые модели надо разрабатывать для расширения области применения программы.

Отрицательная эвристика - это совокупность методо­логических правил, ограничивающих множество возмож­ных путей исследования, позволяющих избегать окольных или неправильных путей движения к истине. Она предла­гает изобретать вспомогательные гипотезы, образующие «предохранительный пояс» вокруг «жесткого ядра» иссле­довательской программы, которые должны адаптрировать-ся, модифицироваться или даже полностью заменяться при столкновении с контрпримерами.

история науки без философии науки слепа”

[Лакатос, с. 457]

В результате постпозитивистской критики, особенно историцистской критики Куна и Фейерабенда, «рационалисты» получили существенный удар. "Раньше, – говорит В. Ньютон-Смит, – очень мало говорилось о нерационалистических моделях объяснения перемен в науке..." [СФН, с. 168], ибо царили рационалисты. Теперь ситуация кардинально изменилась. "Как себя чувствует наш рационалист?, – спрашивает он. – Затравленный, поверженный и побитый за то, что он едва ли может принять, он тем не менее выжил" [СФН, с. 193]. Это выживание В. Ньютон-Смит связывает с программой "умеренного рационализма" Поппера, продолженной Лакатосом, с отступлением от классического понимания истины в сторону "приближения к истине", "возрастания правдоподобия", роста "предсказательной мощи".

Так, Лакатос неоднократно утверждает, что теории изобретаются, а его критерий "прогрессивного сдвига проблем", по сути, вводит конструктивистский критерий эффективности при отборе исследовательских программ. Однако, вслед за Поппером он провозглашает веру в то, что истина существует и что научные теории приближаются к ней , опираясь на опыт, хотя у нас нет критериев, опираясь на которые мы могли бы утверждать, что данная последовательность теорий движется к истине.

Основной единицей модели науки Имре Лакатоса (1922–1974) является “исследовательская программа”, состоящая из “жесткого ядра” и “защитного пояса”. Модель науки И. Лакатоса (как и модель Т.Куна) имеет два уровня: уровень конкретных теорий, образующих меняющийся “защитный пояс” “исследовательской программы”, и уровень неизменного “жесткого ядра”, которое определяет лицо “исследовательской программы”. Разные исследовательские программы имеют разные “жесткие ядра”, т.е. между ними имеется взаимнооднозначное соответствие.

Появление этой модели обусловлено тем, что Лакатоса, с одной стороны, не удовлетворяет куновское "сведение философии науки к психологии науки". “С точки зрения Куна, – говорит он, – изменение научного знания – от одной “парадигмы” к другой – мистическое преображение, у которого нет и не может быть правил. Это предмет психологии (возможно, социальной психологии) открытия. (Такое) изменение научного знания подобно перемене религиозной веры” [Лакатос, с. 274–275]. Поэтому позицию Куна он относит к иррационализму.

С другой стороны, Лакатос поддерживает тезис Куна и Фейерабенда об отсутствии "решающих экспериментов" как критерия выбора между теориями . “Нет ничего такого, – говорит он, – что можно было бы назвать решающими экспериментами , по крайней мере, если понимать под ними такие эксперименты, которые способны немедленно опрокидывать исследовательскую программу (или куновскую парадигму – А.Л.). На самом деле, когда одна исследовательская программа терпит поражение и ее вытесняет другая, можно – внимательно вглядевшись в прошлое – назвать эксперимент решающим, если удастся увидеть в нем эффектный подтверждающий пример в пользу победившей программы и очевидное доказательство провала той программы, которая уже побеждена” (здесь и далее полужирным шрифтом обозначено выделение Лакатоса) [Лакатос, с. 368] “Решающие эксперименты признаются таковыми лишь десятилетия спустя (задним числом)” [Лакатос, с. 352] “Статус “решающего” эксперимента зависит от характера теоретической конкуренции, в которую он вовлечен” [Лакатос, с. 367]. Лакатос показывает это на примере эксперимента Майкельсона-Морли и ряде других [Лакатос, с. 353–359]. Ему близок и куновский тезис о том, что "отказ от какой-либо парадигмы без замены ее другой означает отказ от науки вообще" [Кун, с. 107]. "Не может быть никакой фальсификации прежде, чем появится лучшая теория" – говорит Лакатос, [Лакатос, с. 307].

Поэтому Лакатос ставит своей целью развить тезис попперовского "критического рационализма" о рациональности изменений научного знания, “выйти из-под обстрела куновской критики, и рассматривать научные революции как рационально конструируемый прогресс знания, а не как обращение в новую веру” [Лакатос, с. 275]. Для этого он разрабатывает свою методологию “исследовательских программ” (ИП). Путь к ней он видит следующим образом.

1.6.7.1. Модель “исследовательских программ”

Рассмотрим теперь методологическую структуру “исследовательских программ” Лакатоса. У всех программ есть “твердое ядро ” и “защитный пояс ”. Утверждения, включенные в “твердое ядро”, защищаются от изменений “отрицательной эвристикой”. Вместо изменения элементов “твердого ядра” “мы должны, – говорит Лакатос, – … развивать “вспомогательные гипотезы”, которые образуют защитный пояс вокруг этого ядра… Защитный пояс должен выдержать главный удар со стороны проверок; …он должен приспосабливаться, переделываться или даже полностью заменяться, если того требуют интересы обороны. Если все это дает прогрессивный сдвиг проблем, исследовательская программа может считаться успешной (классический пример успешной исследовательской программы – теория тяготения Ньютона)… Если исследовательская программа прогрессивно объясняет больше, нежели конкурирующая, то она “вытесняет” ее и эта конкурирующая программа может быть устранена” [Лакатос, с. 323, 473] .

В “исследовательскую программу ” Лакатоса входят “методологические правила ”, руководящие изменениями “защитного пояса”. Эти правила делятся на две части: часть из них – это правила, указывающие каких путей исследования нужно избегать (отрицательная эвристика), другая часть – это правила, указывающие, какие пути надо избирать и как по ним идти (положительная эвристика) ” [Лакатос, с. 322].

“Идея “отрицательной эвристики ” научной исследовательской программы в значительной степени придает рациональный смысл классическому конвенционализму… Но наш подход отличается от джастификационистского конвенционализма Пуанкаре тем, что мы предлагаем отказаться от твердого ядра в том случае, если программа больше не позволяет предсказывать ранее неизвестные факты… (но если Дюгем видел только эстетические причины (простота. – А.Л. ) … разрушения ядра, то наша оценка зависит главным образом от логических и эмпирических критериев)” [Лакатос, с. 325].

“Положительная эвристика складывается из ряда доводов, более или менее ясных, и предположений, более или менее вероятных, направленных на то,… как модифицировать, уточнять “опровержимый” защитный пояс… Внимание ученого сосредоточено на конструировании моделей, соответствующих тем инструкциям, какие изложены в позитивной части его программы” [Лакатос, с. 326]. “Наши рассуждения показывают, – говорит Лакатос, – что положительная эвристика играет первую скрипку в развитии исследовательской программы при почти полном игнорировании “опровержений”… Таким образом, методология исследовательских программ объясняет относительную автономию теоретической науки … То, какие проблемы подлежат рациональному выбору ученых, работающих в рамках мощных исследовательских программ, зависит в большей степени от положительной эвристики программы, чем от психологически неприятных, но технически неизбежных аномалий” [Лакатос, с. 329].

В более поздней работе Лакатос вообще отождествляет положительную эвристику с защитным поясом: “В соответствии с моей концепцией, – говорит он, – фундаментальной единицей оценки должна быть не изолированная теория или совокупность теорий, а “исследовательская программа ”. Последняя включает в себя конвенционально принятое (и поэтому неопровержимое) “жесткое ядро” и “позитивную эвристику”, которая определяет проблемы для исследования, выделяет защитный пояс вспомогательных гипотез, предвидит аномалии и победоносно превращает их в подтверждающие примеры – все это в соответствие с заранее разработанным планом… Не аномалии, а позитивная эвристика его (ученого) программы – вот что в первую очередь диктует ему выбор проблем . И лишь тогда, когда активная сила позитивной эвристики ослабевает, аномалиям может быть уделено большее внимание. В результате методология исследовательских программ может объяснить высокую степень автономности теоретической науки , чего не может сделать несвязная цепь предположений и опровержений… В результате исчезают великие негативные решающие эксперименты Поппера: “решающий эксперимент” – это лишь почетный титул, который… может быть пожалован определенной аномалии, но только спустя долгое время после того как одна программа будет вытеснена другой… Природа может крикнуть: “Нет!”, но человеческая изобретательность – в противоположность мнению… Поппера – всегда способна крикнуть еще громче. При достаточной находчивости и некоторой удаче можно на протяжении длительного времени “прогрессивно” защищать любую теорию, даже если эта теория ложна. Таким образом, следует отказаться от попперовской модели “предположений и опровержений”, т.е. модели, в которой за выдвижением пробной гипотезы следует эксперимент, показывающий ее ошибочность: ни один эксперимент не является решающим в то время… когда он провалится” [Лакатос, с. 471–472].

“Таким. образом, научный прогресс выражается скорее в осуществлении верификации дополнительного содержания теории, чем в обнаружении фальсифицирующих примеров. Эмпирическая “фальсификация” и реальный “отказ” от теории становятся независимыми событиями” [Лакатос, с. 474]

“Непрерывность в науке, упорство в борьбе за выживание некоторых теорий, оправданность некоторого догматизма – все это можно объяснить только в том случае, если наука понимается как поле борьбы исследовательских программ, а не отдельных теорий… Мой подход. – утверждает Лакатос, – предполагает новый критерий демаркации между “зрелой наукой”, состоящей из исследовательских программ, и “незрелой наукой”, работающей по затасканному образцу проб и ошибок…. Зрелая наука в отличие от скучной последовательности проб и ошибок (Поппера –А.Л.) обладает “эвристической силой”, … (которая) порождает автономию теоретической науки” [Лакатос, с. 370].

1.6.7.2. “Внутренняя” и “внешняя” истории

Модель исследовательской программы, состоящей из “жесткого ядра” и “защитного пояса”, частично проецируется Лакатосом на историю науки, порождая его деление истории науки на “внутреннюю” и “внешнюю”.

“Каждая рациональная реконструкция создает некоторую характерную для нее модель рационального роста научного знания. – говорит Лакатос. – Однако все эти реконструкции должны дополняться эмпирическими теориями внешней истории для того, чтобы объяснить оставшиеся нерациональные факторы (в эту сферу попадает и куновская модель. – А.Л. ). Подлинная история науки всегда богаче рациональных реконструкций. Однако рациональная реконструкция, или внутренняя история , является первичной, а внешняя история – лишь вторичной, так как наиболее важные проблемы внешней истории определяются внутренней историей … . Для любой внутренней истории субъективные факторы не представляют интереса” [Лакатос, с. 483–484]. “Историк-интерналист” будет рассматривать… исторический факт как факт “второго мира” (Поппера. – А.Л. ), являющийся только искажением своего аналога в “третьем мире”. Почему возникают такие искажения – это не его дело, в примечаниях он может передать на рассмотрение экстерналиста проблему выяснения того, почему некоторые ученые имеют “ложные мнения” о том, что они делают (конечно, то, что в данном контексте причисляется к ложным мнениям”…, зависит от теории рациональности, которой руководствуется критика)” [Лакатос, с. 485].

“Именно внутренняя история , – утверждает Лакатос, – определяет то, что историк будет искать в истории науки, на что будет делать акцент и что будет игнорировать. “История без некоторых теоретических “установок” невозможна , – говорит Лакатос. – Одни историки ищут открытий несомненных фактов, индуктивных обобщений, другие – смелых теорий и решающих негативных экспериментов, третьи – значительных теоретических упрощений или прогрессивных и регрессивных сдвигов проблем, при этом все они имеют некоторые теоретические установки” [Лакатос, с. 487] (т.е. эмпирический материал в истории, так же как и в физике, “теоретически нагружен”).

“Внутренняя история для индуктивизма состоит, – по мнению Лакатоса, – из признанных открытий несомненных фактов и так называемых индуктивных обобщений. Внутренняя история для конвенционализма складывается из фактуальных открытий, создания классифицирующих систем и их замены более простыми системами.

Внутренняя история для фальсификационизма характеризуется обилием смелых предположений, теоретических улучшений, имеющих всегда большее содержание, чем их предшественники, и прежде всего – наличием триумфальных “негативных решающих экспериментов”.

И наконец, методология исследовательских программ говорит о длительном теоретическом и эмпирическом соперничестве главных исследовательских программ, прогрессивных и регрессивных сдвигах проблем и о постепенно выявляющейся победе одной программы над другой” [Лакатос, с. 483].

“У каждой историографии есть свои характерные для нее образцовые парадигмы (… в …докуновском смысле). Главными парадигмами индуктивистской историографии являются кеплеровское обобщение тщательных наблюдений Тихо Браге; открытие затем Ньютоном закона гравитации путем индуктивного обобщения кеплеровских “феноменов” движения планет; открытие Ампером закона электродинамики благодаря индуктивному обобщению его же наблюдений над свойствами электрического тока…” [Лакатос, с. 460 – 461]. “Для конвенционалиста образцовым примером научной революции была коперниканская революция”, а “главными научными открытиями являются, прежде всего, изобретения новых более простых классификационных систем” [Лакатос, с. 465, 464]. “Излюбленными образцами (парадигмами) великих фальсифицируемых теорий для попперианцев являются теории Ньютона и Максвелла, формулы излучения Релея-Джинса и Вина, революция Эйнштейна; их излюбленные примеры решающих экспериментов – это эксперимент Майкельсона-Морли, эксперимент Эддингтона, связанный с затмением Солнца”. “Историк-попперианец ищет великих, “смелых” фальсифицируемых теорий и великих отрицательных решающих экспериментов” [Лакатос, с. 467]. Образцами конкурирующих исследовательских программ могли бы, наверное, служить различные варианты теории относительности (эйнштейновский, эфирный и др. (см. [Визгин, 1985; Липкин, 2001, п. 5.2])) .

У каждой историографии есть свои характерные для нее проблемы . “Историк-индуктивист не может предложить рационального “внутреннего” объяснения того, почему именно эти факты, а не другие были выбраны в качестве предмета исследования. Для него это нерациональная, эмпирическая, внешняя проблема” [Лакатос, с. 461]. “Конвенционалистская историография не может рационально объяснить, почему определенные факты в первую очередь подвергаются исследованию и почему определенные классифицирующие системы анализируются раньше, чем другие, в тот период, когда их сравнительные достоинства еще неясны” [Лакатос, с. 465]. “Для историка-фальсификациониста особую проблему представляет “ложное сознание” – “ложное”, конечно, с точки зрения его теории рациональности. Почему, например, некоторые ученые считают решающие эксперименты скорее позитивными и верифицирующими, чем негативными и фальсифицирующими? Для решения этих проблем именно фальсификационист Поппер разработал… концепцию о расхождении объективного знания (в его “третьем мире”) с искаженными отображениями этого знания в индивидуальном сознании” [Лакатос, с. 469–470]. Существует “основная эпистемологическая проблема” и для методологии научно-исследовательских программ. “Подобно методологическому фальсификационизму Поппера, она (методология научно-исследовательских программ) представляет собой весьма радикальный вариант конвенционализма. И аналогично фальсификационизму Поппера, она нуждается в постулировании некоторого внеметодологического (т.е. неконвенционалистского. – А.Л. ) принципа – для того, чтобы связать (хотя бы как-нибудь) научную игру в прагматическое принятие и отбрасывание высказываний и теорий с правдоподобием. Только такой “индуктивный принцип” может превратить науку из простой игры в эпистемологически рациональную деятельность… в нечто более серьезное – в подверженное ошибкам отважное приближение к истинной картине мира” [Лакатос, с. 476].

В ряду анализируемых (и сравниваемых) Лакатосом подходов в философии науки нет куновского, который выступает только как объект критики. Тем не менее, нам представляется, что его можно было бы поместить в этот ряд, т.е. применить лакатосовскую историографическую методологию и к куновской модели развития науки. Тогда куновская “внутренняя история” будет выделяться в исследовании истории “внешней” для Лакатоса. Здесь выделяются истории научных сообществ и конкуренции между ними, парадигмы, фазы нормальной науки и научной революции. Здесь есть свои образцы – в первую очередь коперниканский переворот, проанализированный самим Куном. Есть и свои проблемы (выделение парадигм и др.). Вообще говоря, и лакатосовскую и куновскую модели развития науки, по-видимому, можно приложить к рассмотренным пяти (включая куновский) направлениям в философии науки XX в. Вполне можно говорить о куновской историографической исследовательской программе, которая порождает мощный поток исследований по социологии науки.

1.6.7.3. Сравнение моделей Лакатоса и Куна

Если сравнить модель Лакатоса с моделью Куна, то мнения Куна и Лакатоса по этому поводу радикально расходятся. Лакатос соглашается с аналогией между его “исследовательской программой” (правильнее, наверное, было бы говорить о ее “ядре”) и “парадигмой” Куна, но лишь в некотором вырожденном, далеком, по его мнению, от реальной истории науки случае: “То, что он (Кун) называет “нормальной наукой”, на самом деле есть не что иное, как исследовательская программа, захватившая монополию. В действительности же исследовательские программы пользуются полной монополией очень редко, к тому же очень недолго” [Лакатос, с. 348] (вопрос о справедливости этого утверждения в применении к истории физики мы обсудим ниже). Кроме того, он видит принципиальные различия в критериях отбора, работающих в ходе “революционных” изменений: иррациональных (социально-психологических) у Куна и рациональных у него.

Однако легко обнаружить некоторые важные структурные аналогии. Обе модели выделяют два типа развития: 1) непрерывный, по сути, кумулятивный рост в рамках одной “парадигмы” (“нормальной науки” Куна) или “исследовательской программы” (Лакатоса) , в котором теории “соизмеримы” и работает “решающий эксперимент” ; и 2) некумулятивный скачкообразный переход от одной парадигмы или исследовательской программы к другой – “новой” (“научная революция”). “Научные революции состоят в том, что одна исследовательская программа (прогрессивно) вытесняет другую – говорит Лакатос” [Лакатос, с. 470]. Возможность введения понятия научной революции связано с тем, что обе модели имеют два уровня: “парадигма” и продукция “нормальной науки” у Куна и “жесткое ядро” и продукция “позитивной эвристики” у Лакатоса (в индуктивистской и попперовской модели проб и ошибок (как и в эволюционной эпстемологии) нет двух уровней и нет места для революций).

Поэтому Кун справедливо говорит о глубинной общности своей модели с лакатосовской [Лакатос, с. 580–582]. Нам представляется, что лакатосовский критерий “прогрессивного сдвига” может быть включен как один из мощнейших факторов, участвующих в куновском процессе конкуренции сообществ. Лакатос, по сути, говорит о глобальных тенденциях, оставляя без ответа вопрос о конкретном взаимодействии исследовательских программ с конкретными научными сообществами и учеными, о выборе, с которым они сталкиваются "здесь и теперь". Кун же рассматривает, в первую очередь именно этот выбор, представленный им как процесс взаимодействия комплексов идей (будь то парадигма, исследовательская программа) с научными сообществами . С этой главной для куновской модели стороны – со стороны проблемы внедрения нового – его модель дополняет модель Лакатоса, а не конкурирует с ней.

Таким образом, куновская и лакатосовская модели оказываются не альтернативными, а взаимодополонительными . Эти две взаимодополнительные модели представляются автору этих строк вполне современными. Они являются итогом многих рассмотренных выше направлений позитивистской и постпозитивистской философии науки. Это, в значительной степени, итог всего процесса, представленного в предшествующих главах, что отражено и в описанной вышеисторической ретроспективе Лакатоса.

Источники

Гроф С. За пределами мозга.М.: 1993

*Кун Т. Структура научных революций М.: АСТ, 2001.

*Лакатос И. Фальсификация и методология научно-исследовательских программ. (с. 265–454); История науки и ее рациональные реконструкции (с. 455–524). [[ В кн.: Кун Т. Структура научных революций М.: АСТ, 2001.

Мах Э. Познание и заблуждение Очерки по психологии исследования. М., 2003

Мах Э. Популярно-научные очерки. СПб. 1909.

*НР : Научный реализм" и проблемы эволюции научного знания. М.: АН СССР, Ин-т философии, 1984.

*Печенкин А.А. Антиметафизическая философия второй половины XX в.: конструктивный эмпиризм Баса ван Фраассена // Границы науки, М., ИФРАН, 2000, 104-120.

*Поппер К. Логика и рост научного знания. Избр. Работы. М. 1983.

*Поппер К. Объективное знание. Эволюционный подход. М.УРСС, 2002.

*Поппер К. Предположения и опровержения. М., 2004.

СЗФ : Современная западная философия. Словарь. М.: Политич. лит-ра, 1991.

СФН : Современная философия науки. Хрестоматия. (Составление, перевод, вступ. статья и комм. А.А.Печенкина). М.: Наука, 1994.

Тарский А. Введение в логику и методологию дедуктивных наук. 2000.

Тулмин Ст. Человеческое понимание. М., 1984

Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М., 1986.

Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М.: Прогресс, 1986.

ФЭС : Философский энциклопедический словарь. М., ФЭ, 1986.

Хилл Т. Современные теории познания. М.: Прогресс, 1965.

Швырев В.С. Научное познание как деятельность. М.: Политиздат, 1984.

Швырев В.С. Теоретическое и эмпирическое в научном познании. М.: Наука, 1977.

Эйнштейн А. Собрание научных трудов. Тт. 1-4. М., 1965-1967.

Эйнштейновский сборник,1972. М., 1974.

Harre R. Varieties of realism. A rationale for the natural sciences. Oxf., 1986.

Putnam H. Why there isn"t a ready-made world // Synthese, 1982, V. 51, №2, p. 141 – 167.

Tarski A. The Stmantic Cjnception of Truth and the Foundations of Semantics [[ Philosophy and Phenomenological Research, 1943–1944, v. 4

Van Fraassen Bas C. An Introduction to the Philosophy of Time and Space. N.Y., 1970.

Van Fraassen Bas C. The Scientific Image. Oxf., 1980.

Вопросы

Что такое принцип демаркации?

Что такое принцип фальсификации?

В чем суть «фаллибилизма»?

Какова попперовская модель развития науки?

В чем суть попперовской «эволюционной эпистемологии»?

Какова связь идеологии либерализма и эпистемологии?

В чем суть попперовской концепции «трех миров»?

Каков попперовский взгляд на проблему истинности научного знания? Критерий «правдоподобности»?

Каково отношение Поппера к классическому рационализму, эмпиризму и реализму?

В чем различие между конструктивизмом и реализмом? Какими парами понятий оно определяется?

Что такое «эмпирическая адекватность»?

Что такое «конструктивный эмпиризм»?

Что такое «наивный» и «реформированный «реализмы»?

Каково отношение Куна к “решающему эксперименту”?

Какова основная система понятий модели науки Т.Куна?

Что такое “тезис о несоизмеримости теорий”?

Что такое “нормальная наука” и “научная революция”?

Что такое “научная парадигма”?

Что такое кумулятивный и некумулятивный пути развития науки? Как они соотносятся с куновскими понятиями “нормальной науки” и “научной революции”?

Что такое “аномалия” и “кризис”?

Как происходит научная революция в куновской модели?

В чем суть принципа “пролиферации” Фейерабенда?

Что общего и различного в позициях Куна и Фейерабенда?

Каково отношение Лакатоса к модели Куна?

Каково отношение Лакатоса к наличию решающих экспериментов?

Каковы основные элементы модели “исследовательской программы”?

Каково место в ней позитивной и отрицательной эвристики?

Что такое “прогрессивный сдвиг проблем”?

Что такое “внутренняя” и “внешняя” истории?

Имеется в виду рационализм в широком смысле слова (включающий и Декарта и Локка) в который включены те, кто выступает за рациональный критерий истины как соответствия факту при отборе теорий.

“Проверки, которые осуществляются … не путем сопоставления с опытом отдельной теории, а посредством постановки решающих экспериментов, позволяющих выбрать одну из нескольких теорий”, в них “вовлечено несколько теорий” [Фейерабенд, с. 73, 72, 74].

Переписка Майкельсона с Лоренцем напоминает игру в пинг-понг: письма Майкельсона содержали описание очередного эксперимента и его результат, письма Лоренца – теоретические возражения, требовавшие нового эксперимента. В результате Майкельсон был обескуражен отсутствием должного внимания к своим результатам со стороны научного сообщества настолько, что при получении Нобелевской премии за "создание прецизионных оптических приборов, а также за спектроскопические и метрологические измерения, выполненные с их помощью" даже не обмолвился об этом эксперименте.

Но “всегда следует помнить , что, даже если ваш оппонент сильно отстал, он еще может догнать вас. Никакие преимущества одной из сторон нельзя рассматривать как абсолютно решающие” [Лакатос, с. 475].

“Внутренняя история” обычно определяется как духовная, интеллектуальная история, “внешняя история” – как социальная история… Данные мной определения образуют жесткое ядро некоторой историографической исследовательской программы, их оценка является неотъемлемой частью оценки плодотворности этой программы в целом” [Лакатос, с. 458].

Конвенционализм допускает возможность построения любой системы классификации, которая объединяет факты в некоторое связное целое… Подлинный прогресс науки, согласно конвенционализму, является кумулятивным и осуществляется на прочном фундаменте “доказанных” фактов, изменения же на теоретическом уровне носят только инструментальный характер (… Они различают “уровень фактов”, “уровень законов” (т.е. индуктивных обобщений “фактов”) и “уровень теорий” (или классифицирующих систем), на котором классифицируются и факты, и индуктивные законы… Конвенционализм – как он определен здесь – философски оправданная позиция; инструментализм является его вырожденным вариантом, в основе которого лежит простая философская неряшливость, обусловленная отсутствием элементарной логической культуры” [Лакатос, с. 462–464].

При этом “Не только “внутренний” успех или “внутреннее” поражение некоторой программы, но часто даже ее содержание можно установить только ретроспективно” [Лакатос, с. 486].

Развитие теорий в рамках одной исследовательской программы естественно соотнести с "нормальной наукой" Куна.

“Внутри исследовательской программы “малые решающие эксперименты” , призванные сделать выбор между последовательными вариантами (n-й и n+1-й версией – А.Л.)– дело обычное” [Лакатос, с. 351].

Но модель Куна не дает исчерпывающих средств описания взаимодействия ученых и идей. Например, существуют такие социальные образования как «научные школы», состоящие из лидера-учителя и учеников, которые в своей истории могут менять парадигмы. С другой стороны, существуют «научные движения», которые связаны общностью предмета или метода исследования, и могут совмещать несколько парадигм одновременно (см. [Концепции самоорганизации: становление нового образа научного мышления (М., 1994), гл. 2]).

В своих исследованиях природы научных открытий, Имре Лакатос ввел понятия позитивной и отрицательной эвристик . В рамках научной школы некоторые правила предписывают, какими путями следовать в ходе дальнейших рассуждений. Эти правила и образуют позитивную эвристику. Другие же правила говорят, каких путей следует избегать. Это - Отрицательная эвристика .

ПРИМЕР . «Положительная эвристика » исследовательской программы также может быть сформулирована как «метафизический принцип». Например, ньютоновскую программу можно изложить в такой формуле: «Планеты - это вращающиеся волчки приблизительно сферической формы, притягивающиеся друг к другу». Этому принципу никто и никогда в точности не следовал: планеты обладают не одними только гравитационными свойствами, у них есть, например, электромагнитные характеристики, влияющие на движение. Поэтому положительная эвристика является, вообще говоря, более гибкой, чем отрицательная. Более того, время от времени случается, что когда исследовательская программа вступает в регрессивную фазу, то маленькая революция или творческий толчок в ее положительной эвристике может снова подвинуть ее в сторону прогрессивного сдвига. Поэтому лучше отделить «твердое ядро» от более гибких метафизических принципов, выражающих положительную эвристику».

И. Лакатос, Методология исследовательских программ, М., «АСТ», «Ермак», 2003 г., с. 83.

• 36 сюжетов Ж. Польти (автор предложил 36 сюжетов, к которым сводятся известные пьесы. Многочисленные попытки дополнить этот список, только подтвердили верность исходной классификации).

“Негативная эвристика” в культурологическом анализе

Ментальное пространство каждой культуры подобна комете, "ядро" которой образует совокупность доминирующих тем, а "хвост" составляет множество тем производных. Задача осознания своеобразия культуры также вызывает необходимость в сравнительном культурологическом анализе, который в свою очередь порождает слой "негативной эвристики". Этот термин, введенный в методологию науки И. Лакатосом представляется целесообразным использовать для обозначения совокупности высказываний в концептуальных построениях, фиксирующих отличия изучаемой культуры от других (чаще всего образцовых, древнегреческой, западноевропейской, древнеиндийской и др.), показывающих, какими ценностно-мыслительными ориентациями она не обладает. "Негативная эвристика" выполняет важную позитивную функцию осмысления своеобразия культуры, а также позволяет избежать неправомерных аналогий, экстраполяций, когда на основе подобия некоторой группы признаков сравниваемых культур делается вывод об их единстве в целом или и в других признаках, например, когда говорят о рыцарстве или "эпохе Возрождения” в русской культуре.

Примечательной особенностью языческой духовной культуры восточных славян является отсутствие индивидуалистически направленных ценностно-мыслительных ориентаций. "Натуралистическое" восприятие действительности применительно к человеку улавливало только физиологическую сторону его существования. Поэтому, группа натуралистических ценностей, из которых определяющей была "физическая сила", очерчивала горизонт варварского человека-славянина. Понятия чести, достоинства, высокой ценности человеческой жизни и т.д. относительно язычника-славянина неприложимы. Они требуют натуралистического истолкования. И это понятно, потому что горизонтом всякой языческой культуры являются натуралистические ценности.Восточные славяне проживали на территории для западноевропейцев мало изученной (на картах западноевропейцев земли выше нижнего течения Днепра и Дона практически не обозначены, т.е. не известны). Византийский историк VI века Прокопий Кесарийский ограничивался описанием лишь прибрежных земель Эвксинского Понта (т.е. Чёрного моря), специально оговариваясь на приблизительности его сведений: "Такова окружность Понта Элевсинского от Калхедона (Халкедона) до Византии. Но какова величина этой окружности в целом, этого я точно сказать не могу, так как там живёт такое количество, как я сказал, варварских племен, общения с которыми у римлян, конечно, нет никакого, если не считать отправления посольств". Археологические находки на территории Украины монет, керамики и др. греческого и византийского происхождения могут свидетельствовать не только об интенсивности торговых и культурных связей, сколько об успехах грабительских походов славян.

Языческая культура восточных славян, подобно скифской, оказалась невосприимчивой к античным и византийским культурным влияниям, несущим в сознание культ высокой добродетели (чести, верности, доблести и т.д.). Только отсутствием последних и доминированием тематической структуры “силы”, ”насилия” и “страсти” можно объяснить свирепое зверство славян во время разбойничьих набегов, о чем единодушно свидетельствуют византийские писатели и историки с VI по XI столетия. Одно из наиболее ярких описаний оставил Прокопий Кесарийский: “Варвары… силой взяли город. До пятнадцати тысяч мужчин они тотчас же убили и ценности разграбили, детей же и женщин обратили в рабство. Вначале они не щадили ни возраста, ни пола; оба эти отряда с того самого момента, как ворвались в область римлян, убивали всех, не разбирая лет, так что вся земля Иллирии и Фракии была покрыта не погребенными телами. Они убивали попадавшихся им навстречу не мечами и не копьями или какими-нибудь обычными способами, но, вбив крепко в землю колья и сделав их возможно острыми, они с великой силой насаживали на них этих несчастных, делая так, что острие этого кола входило между ягодицами, а затем под давлением [тела] проникало во внутренности человека. Вот как они считали нужным обращаться с ними... Так сначала славяне уничтожали всех встречающихся им жителей. Теперь же они и варвары из другого отряда, как бы упившись морем крови, стали некоторых из попадавшихся им брать в плен, и поэтому все уходили домой, уводя с собой бесчисленные десятки тысяч пленных". "Они (авары – В.М.) подослали племя славян, – пишет Византийский историк Феофилакт Симокатта, – и огромное пространство римских земель было опустошено. Славяне дошли вплоть до так называемых "Длинных стен", прорвавшись через которые на глазах у всех произвели страшную резню". Описание подобных зверств со стороны славян легко продолжить.

Недостаточное развитие индивидуализма, самосознания, сознания своего собственного достоинства как нравственного, духовного существа – общий критерий варварского существования. Отсутствие этих качеств в поведении выражается в неверности, вероломстве, жестокости, неорганизованности и недисциплинированности и т.д. Именно этими свойствами характеризуются славяне в западноевропейских и византийских источниках. "В общем, они коварны, – пишет Псевдо-Маврикий, – и не держат своего слова относительно договоров", "...славяне по природе своей ненадёжны и склонны к злу, а поэтому их следует остерегаться".

Те варвары, которые вплотную соприкоснулись с христианством и достижениями античного духа, в относительно короткий срок испытали разительные перемены. Вандалы, разрушители Рима, осев на севере Африки в Ливии, быстро усвоили античный образ жизни. "С того времени, как они завладели Ливией, все вандалы ежедневно пользовались ваннами и самым изысканным столом, всем, что только самого лучшего и вкусного производит земля и море. Все они по большей части носили золотые украшения, одеваясь в мидийское платье, которое теперь называют шелковым, проводя время в театрах, на ипподромах и среди других удовольствий, особенно увлекаясь охотой. Они наслаждались хорошим пением и представлениями мифов; все удовольствия, которые ласкают слух и зрение, были у них весьма распространены. Иначе говоря, все, что у людей в области музыки и зрелищ считается наиболее привлекательным, было у них в ходу. Большинство из них жило в парках богатых водой и деревьями, часто между собой устраивали они пиры и с большой страстью предавались всем радостям Венеры".

Более глубокую духовную эволюцию претерпели готы, заселившие земли Апенинского полуострова. Их самый знаменитый царь Теодорих, как пишет Прокопий Кесарийский, “в высшей степени заботился о правосудии и справедливости и неприклонно наблюдал за выполнением законов; он охранял неприкосновенной всю страну от соседних варваров и тем заслужил высшую славу и мудрости и доблести… По имени Теодорих был тираном, захватчиком власти, на деле же самым настоящим императором, ничуть не ниже наиболее прославленных, носивших с самого начала этот титул; любовь к нему со стороны готов и италийцев была огромна, не в пример тому, что обычно бывает у людей”. После смерти Теодориха власть принял его внук Аталарих. “Будучи опекуншей своего сына, Амалазунта держала власть в своих руках, выделяясь среди всех своим разумом и справедливостью”. “Амалазунта хотела, чтобы ее сын по своему образу жизни был совершенно похож на первых лиц у римлян и уже тогда заставляла его посещать школу учителя”. Согласно Прокопию, после смерти Аталариха, власть захватил Теодат, одним из главнейших стремлений которого были занятия философией, и он считал себя последователем платоновской школы.

Безусловно, смягчению нравов готов в значительной степени способствовало принятие ими христианства. Однако, анализируя ценностно-тематическую структуру речей готских предводителей, которые приводит Прокопий Кесарийский (очевидно, что эти речи не являются стенограммой действительно произнесенных речей; между тем, представляется, общая ценностно-мыслительная направленность в них воспроизведена), не вызывает сомнений, что определяющими мотивами поведения готской элиты выступали образцы греческого и римского гуманистического духа (доблести, справедливости, чести, верности и т.д.). В высоко гуманных, благородных поступках царя готов Тотилы отчетливо прослеживается влияние античных образцов. Приведем три показательных примера. “Когда Тотила взял Неаполь, он проявил по отношению к сдавшимся так много человечности, что этого нельзя было ожидать ни со стороны врага, ни со стороны варвара. Застав римлян настолько истощённых голодом, что у них уже и в теле не оставалось никакой силы, боясь, как бы, внезапно накинувшись на еду до крайнего насыщения, они, как это обычно бывает, не задохнулись, он придумал следующее: поставив стражу в гавани и у ворот, он не велел никому выходить оттуда. Сам он стал выдавать всем пищу в меньшем количестве, чем им хотелось, мудро проявляя в этом своего рода скупость, но каждый день он прибавлял столько к этой норме, что не чувствовалось, что происходит эта прибавка. Таким образом, он укрепил их силы, а затем, открыв ворота, он разрешил каждому из них идти куда он хочет". Византийским воинам, защитникам Неаполя "он дал коней и повозки, одарил их деньгами на дорогу и разрешил им отправиться сухим путём в Рим, послав вместе с ними в качестве проводников некоторых из знатнейших готов”.

Ниже Прокопий Кесарийский приводит другой пример благородства Тотилы, которое можно рассматривать как продолжение лучших римских традиций. Когда один из римлян явился к Тотиле и пожаловался, что кто-то из его телохранителей изнасиловал его дочь, девушку, к нему тотчас явились знатнейшие из готов и просили простить этого человека, потому что это был человек энергичный и знающий военное дело. Тотила, в частности, ответил им следующее: “Я очень хорошо знаю, что обычно большинство людей переделывает имена поступков и действий и придает им другие значения. Человеколюбием и мягкостью они называют нарушение законов, в результате чего происходит гибель всего честного и хорошего и общая смута; они обычно называют человеком неприятным и тяжёлым того, кто хочет точно выполнять закон, чтобы, прикрывшись этими именами, точно щитом, им было безопаснее проявлять свою распущенность и предаваться разврату... Невозможно, ни в коем случае невозможно, чтобы преступник и насильник в жизни в боях мог проявить доблесть и удачу, но военное счастье каждого определяется личной жизнью каждого". После его слов знатнейшие из готов уже не стали просить его за его телохранителя. В скором времени он казнил этого человека, все же его деньги, которые у него оказались, он отдал жертве его насилия.

Примечателен третий пример. Когда Тотила захватил Рим, то, исходя из военно-стратегической оценки ситуации, решил разрушить его до основания. Узнав об этом, главный его противник, наиболее знаменитый византийский полководец Велизарий, отправил к Тотиле послов с письмом. Содержание его было таково: "Насколько создавать новые украшения города есть дело и особенность людей разумных и понимающих общественную жизнь, настолько уничтожать существующее свойственно людям глупым и не стыдящимся на позднейшее время оставить эти приметные знаки своей [дикой] природы. Из всех городов, которые находятся под солнцем, Рим по единогласному признанию всех является самым большим и самым замечательным. Он создался не доблестными силами одного человека и не мощь короткого времени довела его до такой величины и красоты: целый ряд царей и императоров, целые большие союзы и совместный труд выдающихся людей, долгий ряд лет и наличие неисчислимых богатств, все, что есть только замечательного на земле, все это собрали они сюда и особенно людей опытных в искусстве и строительстве. Таким образом, создавая мало-помалу этот чудесный город, который ты видишь, они оставили потомкам памятники доблести всех поколений. Так что всякое насилие, совершенное против них, будет считаться великим преступлением против людей всех веков, и правильно: это ведь лишит прежние поколения памяти об их доблести, а тех, кто будет после них, радости созерцания этих творений. При таком положении дел твердо знай следующее. Неизбежно должно произойти одно из двух: или ты будешь побежден императором в этой войне, или, если это случится, ты одолеешь. Так вот, если ты победишь, то, разрушив Рим, ты уничтожишь, любезнейший, не чье-либо чужое, а свое собственное достояние, сохранив его, ты обогатишься богатством, естественно, из всех самым прекраснейшим. Если же для тебя суждено исполниться более тяжкой судьбе, то, сохранив невредимым Рим, ты сохранишь себе со стороны победителя великую признательность, если же ты его погубишь, не будет уже смысла говорить о милосердии. Прибавь, что от этого дела тебе не будет никакой пользы. А затем среди всех людей сохранится за тобой слава достойного твоего дела; она готова произнести свое решение над тобой и в ту и в другую сторону. Каковы бывают дела правителей, такое по необходимости им присваивается имя". Тотила не раз прочитал это письмо… Он понял его справедливость и больше ничего не делал во вред Риму. Любопытно, что вскоре Велизарий вновь захватил Рим, значительно ухудшив положение готов. В целом, сравнивая действия и образ мышления Тотилы с императором Юстинианом и его главным полководцем Велизарием (особенно, если учитывать книгу Прокопия Кесарийского "Тайная история"), считавших себя и официально признанных наследниками высоких греческих и римских традиций по благородству, доблести, справедливости и т.п., то перевес, безусловно, окажется на стороне "варвара" Тотилы.

В культурологии можно сформулировать “универсальный культурологический закон”, который действует однозначно и неотвратимо, подобно законам Ньютона: "всякая культура, открывая (или переоткрывая) для себя культуру античности, с необходимостью переживает взлёт духовности, гуманизма, который образует своеобразную "эпоху Возрождения". Возможна другая формулировка этого "закона": "во всяком взлете духовности, гуманизма в культурах европейского региона в качестве одной из составляющих необходимых причин обязательно должно быть непосредственное влияние античной культуры".

В одном из самых очаровательных периодов духовного взлёта в русской культуре, "пушкинской эпохе" (особенно с начала XIX в. и до 1826 г.) важнейшим обстоятельством выступало повальное увлечение античностью. В русской культуре если и можно говорить об "эпохе Возрождения", то разве что относительно этого периода. Важнейшим обстоятельством в "негативной эвристике" в языческой культуре славян (в том числе и восточных) была бытовая неустроенность, в значительной степени равнодушие к внешней обустроенности, благоустройству жизни, пренебрежительное к нему отношение, что впоследствии получит устойчивый ярлык мещанства. Истоки этой традиции мы также находим в языческой культуре восточных славян.

Опять обратимся к Прокопию Кесарийскому: "Живут они в жалких хижинах, на большом расстоянии друг от друга, и все они часто меняют места жительства... Образ жизни у них, как у массагетов, грубый, безо всяких удобств, вечно они покрыты грязью, но по существу они не плохие и совсем не злобные, но во всей чистоте сохраняют гуннские нравы". Жизнь славян проходила в постоянном ожидании опасности со стороны других племен (чаще всего кочевников с лесостепной зоны). Псевдо-Маврикий отмечает: "Они селятся в лесах, у неудобных рек, болот и озер, устраивают в своих жилищах много выходов вследствие случающихся, что и естественно, опасностей. Необходимые для них вещи они зарывают в тайниках, ничем лишним открыто не владеют и ведут жизнь бродячую".

Западноевропейские источники отмечают эту особенность быта западных, прибалтийских славянских племен вплоть до XII века. "...Они не затрудняют себя постройкой домов, предпочитая сплетать себе хижины из прутьев, побуждаемые к этому только необходимостью защитить себя от бурь и дождей. И когда бы ни раздался клич военной тревоги, они прячут в ямы все свое, уже раньше очищенное от мякины, зерно и золото, и серебро, и всякие драгоценности. Женщин же и детей укрывают в крепостях или по крайней мере в лесах, так что неприятелю ничего не остается на разграбление, – одни только шалаши, потерю которых они сами легким для себя полагают". “Иностранные писатели говорят, – пишет С.М. Соловьев, – что славяне жили в дрянных избах, находящихся на далёком расстоянии друг от друга, и часто меняют место жительства. Такая непрочность и частая перемена жилищ были следствием беспрерывной опасности, которая грозила славянам и от своих родовых усобиц, и от нашествий чуждых народов... Одинаковая причина, действовавшая долгое время, производила одинаковые следствия; жизнь в беспрестанном ожидании вражьих нападений продолжалась для восточных славян и тогда, когда они уже находились под державою князей Рюрикова дома... Привычка довольствоваться малым и всегда быть готовым покинуть жилище поддерживала в славянине отвращение к чужому игу"....

Языческую культуру восточных славян можно было бы охарактеризовать как культуру изначальной противоречивости, "надрыва". По-видимому, противоречивость является наиболее эффективным способом описания славянской души как противоречивой разорванной ценностно-мыслительной структуры. Действительно, духовный мир славян-язычников составляют, с одной стороны, неудержимая жажда индивидуальной свободы, с другой – отсутствие ценности индивидуальности. С одной стороны, абсолютное господство варварского натурализма, а с другой – его отрицание, странное неприятие материальной обустроенности жизни. С одной стороны, – свирепая жестокость во время разбойничьих набегов; с другой – смягченные формы рабства, удивительное для всех чужеземцев гостеприимство. "...Гостеприимство и попечение о родителях занимают у славян первое место среди добродетелей". Противоречивость бытия, вероятно, пока наиболее оптимальная форма выражения состояния славянской души, как ценностно-мыслительной структуры, потому что просто ссылка на "душу", дух народа, его "иррациональный" характер за последние два столетия проявили себя как неплодотворные понятия. Казалось, что они обозначают что-то глубинное, изначальное, фундаментальное. В действительности употребление этих терминов выражает предел философского осмысления, сбрасывание в иррациональное самых важных, самых интересных проблем, признание неспособности к дальнейшему теоретическому анализу. В философии, в культурологии анализ всякого явления подлежит описанию в форме теоретических объектов. Если понятия "души", "духа" народа не нашли выражения в форме теоретических конструктов, "идеализированных теоретических объектов", "идеальных типов", то с уверенностью можно считать, что они не нашли еще теоретического описания.

Таким образом, с одной стороны, щедрая продуктивность окружающей природы, малая плотность населения создавали благоприятные для жизнедеятельности условия, с другой – постоянная угроза со стороны степи, кочевников-скотоводов – всё это способствовало формированию уникальной культуры и ее пространственной конфигурации, в которой отсутствовали стимулы к упорному систематическому труду, улучшению быта и образа жизни и вместе с тем варварство приобретало смягченные формы (отсутствие жесткого культа вождей, кастовой системы, воинственного характера, жесткой системы табу, обычая умерщвления увечных новорожденных детей и престарелых родителей, относительная свобода женщины и др.).

Третьей важной особенностью "негативной эвристики" языческой культуры восточных славян является её "экзистенциальный" характер. Языческая культура древних славян – это чисто "экзистенциальная" культура, которой присущи два отличительные признака: отсутствие потребности и возможности к трансцендированию и самоконструированию. То есть, с одной стороны, для нее характерна привязанность ориентиров и ценностей к сфере наличного бытия, отсутствие устремленности выйти за его пределы в созданный более совершенный, благоустроенный материальный мир или в умопостигаемый высший духовный мир, жизнедеятельность людей осуществляется в заданном преимущественно природной средой чувственно-материальном пространстве. С другой стороны, отрывочные сведения о быте славян показывают удивительную аморфность, неопределенность, неупорядоченность социальной структуры, религиозной жизни, всего образа жизни. Это означает, что в родоплеменных сообществах полян, древлян, кривичей и др. были слабо развиты социальные механизмы стабилизации, упорядочивания общественного организма, практически отсутствовала самоконструирующая деятельность.

Это была цельная культура силы, ловкости, удальства, непосредственных чувств и страстей, душевной широты. В радости и в страдании эта культура не была отягощена рефлексией, не замыкала свой взор на самое себя. Занятие земледелием, тенденции к оседлому образу жизни создавали предпосылки для формирования "рефлексивного" типа культуры снизу (развитие материального производства, рост разделения труда и социальной дифференциации и др.). Однако эти процессы были подорваны, нарушены, заторможены внешними и внутренними дестабилизирующими факторами. Поэтому характер языческой культуры восточных славян оказался двойственным: с одной стороны, обращенным, полностью погруженным в чувственно-материальное наличное бытие, а с другой – славянская культура, словно подкошенная лишалась корневой опоры в этом же чувственно-материальном наличном бытии. Вероятно, разрешение этого конфликта выразилось в усилении ориентации на настоящее, непосредственное переживание и устремление на ближайшие заботы и цели.

Завершая рассмотрение языческой культуры восточных славян, выделим два важных момента. Во-первых, в этой культуре не получил развитие процесс индивидуализации славян, приводящий к обособлению индивида. Во-вторых, в тематическом пространстве языческой культуры, вероятно, не было темы общеславянского единства. Представляется, кругозор восточного славянина заканчивался на границе рода и племени.

При подготовке этой работы были использованы материалы с сайта www.studentu.ru