– Отец дьякон, полно тебе свечи жечь, не напасешься, – сказала дьяконица. – Время вставать.

Эта маленькая, худенькая, желтолицая женщина, бывшая епархиалка, обращалась со своим мужем чрезвычайно строго. Когда она была еще в институте, там господствовало мнение, что мужчины – подлецы, обманщики и тираны, с которыми надо быть жестокими. Но протодьякон вовсе не казался тираном. Он совершенно искренно боялся своей немного истеричной, немного припадочной дьяконицы. Детей у них не было, дьяконица оказалась бесплодной. В дьяконе же было около девяти с половиной пудов чистого веса, грудная клетка – точно корпус автомобиля, страшный голос, и при этом та нежная снисходительность, которая свойственна только чрезвычайно сильным людям по отношению к слабым.

Приходилось протодьякону очень долго устраивать голос. Это противное, мучительно-длительное занятие, конечно, знакомо всем, кому случалось петь публично: смазывать горло, полоскать его раствором борной кислоты, дышать паром. Еще лежа в постели, отец Олимпий пробовал голос.

– Via… кмм!.. Via-a-a!.. Аллилуйя, аллилуйя… Обаче… кмм!.. Ма-ма… Мам-ма…

– Вла-ды-ко-бла-го-сло-ви-и-и… Км…

Совершенно так же, как знаменитые певцы, он был подвержен мнительности. Известно, что актеры бледнеют и крестятся перед выходом на сцепу. Отец Олимпий, вступая в храм, крестился по чипу и по обычаю. Но нередко, творя крестное знамение, он также бледнел от волнения и думал: «Ах, не сорваться бы!» Однако только один он во всем городе, а может быть, и во всей России, мог бы заставить в тоне ре-фис-ля звучать старинный, темный, с золотом и мозаичными травками старинный собор. Он один умел наполнить своим мощным звериным голосом все закоулки старого здания и заставить дрожать и звенеть в тон хрустальные стекляшки на паникадилах.

Жеманная кислая дьяконица принесла ему жидкого чаю с лимоном и, как всегда по воскресеньям, стакан водки. Олимпий еще раз попробовал голос:

– Ми… ми… фа… Ми-ро-но-сицы… Эй, мать, – крикнул он в другую комнату дьяконице, – дай мне ре на фисгармонии.

Жена протянула длинную, унылую ноту.

– Км… км… колеснице-гонителю фараону… Нет, конечно, спал голос. Да и черт подсунул мне этого писателя, как его?

Отец Олимпий был большой любитель чтения, читал много и без разбора, а фамилиями авторов редко интересовался. Семинарское образование, основанное главным образом на зубрежке, на читке «устава», на необходимых цитатах из отцов церкви, развило его память до необыкновенных размеров. Для того чтобы заучить наизусть целую страницу из таких сложных писателей-казуистов, как Блаженный Августин, Тертуллиан, Ориген Адамантовый, Василий Великий и Иоанн Златоуст, ему достаточно было только пробежать глазами строки, чтобы их запомнить наизусть. Книгами снабжал его студент из Вифанской академии Смирнов, и как раз перед этой ночью он принес ему прелестную повесть о том, как на Кавказе жили солдаты, казаки, чеченцы, как убивали друг друга, пили вино, женились и охотились на зверей.

Это чтение взбудоражило стихийную протодьяконскую душу. Три раза подряд прочитал он повесть и часто во время чтения плакал и смеялся от восторга, сжимал кулаки и ворочался с боку на бок своим огромным телом. Конечно, лучше бы ему было быть охотником, воином, рыболовом, пахарем, а вовсе не духовным лицом.

В собор он всегда приходил немного позднее, чем полагалось. Так же, как знаменитый баритон в театр. Проходя в южные двери алтаря, он в последний раз, откашливаясь, попробовал голос. «Км, км… звучит в ре, – подумал он. – А этот подлец непременно задаст в до-диез. Все равно я переведу хор на свой тон».

В нем проснулась настоящая гордость любимца публики, баловня всего города, на которого даже мальчишки собирались глазеть с таким же благоговением, с каким они смотрят в раскрытую пасть медного геликона в военном оркестре на бульваре.

– Отец дьякон, полно тебе свечи жечь, не напасешься, – сказала дьяконица. – Время вставать.

Эта маленькая, худенькая, желтолицая женщина, бывшая епархиалка, обращалась со своим мужем чрезвычайно строго. Когда она была еще в институте, там господствовало мнение, что мужчины – подлецы, обманщики и тираны, с которыми надо быть жестокими. Но протодьякон вовсе не казался тираном. Он совершенно искренно боялся своей немного истеричной, немного припадочной дьяконицы. Детей у них не было, дьяконица оказалась бесплодной. В дьяконе же было около девяти с половиной пудов чистого веса, грудная клетка – точно корпус автомобиля, страшный голос, и при этом та нежная снисходительность, которая свойственна только чрезвычайно сильным людям по отношению к слабым.

Приходилось протодьякону очень долго устраивать голос. Это противное, мучительно-длительное занятие, конечно, знакомо всем, кому случалось петь публично: смазывать горло, полоскать его раствором борной кислоты, дышать паром. Еще лежа в постели, отец Олимпий пробовал голос.

– Via… кмм!.. Via-a-a!.. Аллилуйя, аллилуйя… Обаче… кмм!.. Ма-ма… Мам-ма…

– Вла-ды-ко-бла-го-сло-ви-и-и… Км…

Совершенно так же, как знаменитые певцы, он был подвержен мнительности. Известно, что актеры бледнеют и крестятся перед выходом на сцепу. Отец Олимпий, вступая в храм, крестился по чипу и по обычаю. Но нередко, творя крестное знамение, он также бледнел от волнения и думал: «Ах, не сорваться бы!» Однако только один он во всем городе, а может быть, и во всей России, мог бы заставить в тоне ре-фис-ля звучать старинный, темный, с золотом и мозаичными травками старинный собор. Он один умел наполнить своим мощным звериным голосом все закоулки старого здания и заставить дрожать и звенеть в тон хрустальные стекляшки на паникадилах.

Жеманная кислая дьяконица принесла ему жидкого чаю с лимоном и, как всегда по воскресеньям, стакан водки. Олимпий еще раз попробовал голос:

– Ми… ми… фа… Ми-ро-но-сицы… Эй, мать, – крикнул он в другую комнату дьяконице, – дай мне ре на фисгармонии.

Жена протянула длинную, унылую ноту.

– Км… км… колеснице-гонителю фараону… Нет, конечно, спал голос. Да и черт подсунул мне этого писателя, как его?

Отец Олимпий был большой любитель чтения, читал много и без разбора, а фамилиями авторов редко интересовался. Семинарское образование, основанное главным образом на зубрежке, на читке «устава», на необходимых цитатах из отцов церкви, развило его память до необыкновенных размеров. Для того чтобы заучить наизусть целую страницу из таких сложных писателей-казуистов, как Блаженный Августин, Тертуллиан, Ориген Адамантовый, Василий Великий и Иоанн Златоуст, ему достаточно было только пробежать глазами строки, чтобы их запомнить наизусть. Книгами снабжал его студент из Вифанской академии Смирнов, и как раз перед этой ночью он принес ему прелестную повесть о том, как на Кавказе жили солдаты, казаки, чеченцы, как убивали друг друга, пили вино, женились и охотились на зверей.

Это чтение взбудоражило стихийную протодьяконскую душу. Три раза подряд прочитал он повесть и часто во время чтения плакал и смеялся от восторга, сжимал кулаки и ворочался с боку на бок своим огромным телом. Конечно, лучше бы ему было быть охотником, воином, рыболовом, пахарем, а вовсе не духовным лицом.

В собор он всегда приходил немного позднее, чем полагалось. Так же, как знаменитый баритон в театр. Проходя в южные двери алтаря, он в последний раз, откашливаясь, попробовал голос. «Км, км… звучит в ре, – подумал он. – А этот подлец непременно задаст в до-диез. Все равно я переведу хор на свой тон».

В нем проснулась настоящая гордость любимца публики, баловня всего города, на которого даже мальчишки собирались глазеть с таким же благоговением, с каким они смотрят в раскрытую пасть медного геликона в военном оркестре на бульваре.

Вошел архиепископ и торжественно был водворен на свое место. Митра у него была надета немного на левый бок. Два иподиакона стояли по бокам с кадилами и в такт бряцали ими. Священство в светлых праздничных ризах окружало архиерейское место. Два священника вынесли из алтаря иконы спасителя и богородицы и положили их на аналой.

Собор был на южный образец, и в нем, наподобие католических церквей, была устроена дубовая резная кафедра, прилепившаяся в углу храма, с винтовым ходом вверх.

Медленно, ощупывая ступеньку за ступенькой и бережно трогая руками дубовые поручни – он всегда боялся, как бы не сломать чего-нибудь по нечаянности, – поднялся протодьякон на кафедру, откашлялся, потянул из носа в рот, плюнул через барьер, ущипнул камертон, перешел от до к ре и начал:

– Благослови, преосвященнейший владыко.

«Нет, подлец регент, – подумал он, – ты при владыке не посмеешь перевести мне тон». С удовольствием он в эту минуту почувствовал, что его голос звучит гораздо лучше, чем обыкновенно, переходит свободно из тона в тон и сотрясает мягкими глубокими вздохами весь воздух собора.

Шел чин православия в первую неделю великого поста. Пока отцу Олимпию было немного работы. Чтец бубнил неразборчиво псалмы, гнусавил дьякон из академиков – будущий профессор гомилетики.

Протодьякон время от времени рычал: «Воимем»… «Господу помолимся». Стоял он на своем возвышении огромный, в золотом, парчовом, негнувшемся стихаре, с черными с сединой волосами, похожими на львиную гриву, и время от времени постоянно пробовал голос. Церковь была вся набита какими-то слезливыми старушонками и седобородыми толстопузыми старичками, похожими не то на рыбных торговцев, не то на ростовщиков.

«Странно, – вдруг подумал Олимпий, – отчего это у всех женщин лица, если глядеть в профиль, похожи либо на рыбью морду, либо на куриную голову… Вот и дьяконица тоже…»

Однако профессиональная привычка заставляла его все время следить за службой по требнику XVII столетия. Псаломщик кончил молитву: «Всевышний боже, владыко и создателю всея твари». Наконец – аминь.

Началось утверждение православия.

«Кто бог великий, яко бог наш; ты еси бог, творяй чудеса един».

Распев был крюковой, не особенно ясный. Вообще последование в неделю православия и чин анафематствования можно видоизменять как угодно. Уже того достаточно, что святая церковь знает анафематствования, написанные по специальным поводам: проклятие Ивашке Мазепе, Стеньке Разину, еретикам: Арию, иконоборцам, протопопу Аввакуму и так далее и так далее.

Но с протодьяконом случилось сегодня что-то странное, чего с ним еще никогда не бывало. Правда, его немного развезло от той водки, которую ему утром поднесла жена.

Почему-то его мысли никак не могли отвязаться от той повести, которую он читал в прошедшую ночь, и постоянно в его уме, с необычайной яркостью, всплывали простые, прелестные и бесконечно увлекательные образы. Но, безошибочно следуя привычке, он уже окончил символ веры, сказал «аминь» и по древнему ключевому распеву возгласил: «Сия вера апостольская, сия вера отеческая, сия вера православная, сия вера вселенную утверди».

Архиепископ был большой формалист, педант и капризник. Он никогда не позволял пропускать ни одного текста ни из канона преблаженного отца и пастыря Андрея Критского, ни из чина погребения, ни из других служб. И отец Олимпий, равнодушно сотрясая своим львиным ревом собор и заставляя тонким дребезжащим звуком звенеть стеклышки на люстрах, проклял, анафемствовал и отлучил от церкви: иконоборцев, всех древних еретиков, начиная с Ария, всех держащихся учения Итала, немонаха Нила, Константина-Булгариса и Ириника, Варлаама и Акиндина, Геронтия и Исаака Аргира, проклял обидящих церковь, магометан, богомолов, жидовствующих, проклял хулящих праздник благовещения, корчемников, обижающих вдов и сирот, русских раскольников, бунтовщиков и изменников: Гришку Отрепьева, Тимошку Акундинова, Стеньку Разина, Ивашку Мазепу, Емельку Пугачева, а также всех принимающих учение, противное православной вере.

Утром в воскресенье отец Олимпий готовился к службе. Он полоскал горло борной кислотой, дышал над паром. Жена дьякона, худая невзрачная женщина, принесла ему стакан водки в честь выходного дня. Дьякон – большой мужчина с широкой грудью и крупной костью побаивался свою маленькую жену с желтоватым лицом.

Во время учебы в семинарии отец Олимпий много читал и благодаря хорошей памяти надолго запоминал прочитанное произведение.

Прошедшим вечером дьякон тоже читал интересную повесть о Кавказе. Книга тронула мужчину до слез. Ночью он плохо спал, в голове всплывали фрагменты из книги.

Отца Олимпия народ любил, поэтому приходил в собор послушать его голос. Дьякон с удовольствием слушал звучание своего голоса и смотрел с кафедры в толпу. В этот день он все время вспоминал прочитанное накануне.

Служба подходила к концу. Дьякону принесли записку от протоиерея. В ней говорилось, что нужно предать анафеме Толстого Л.Н. Отец Олимпий опешил. Он обязан предать анафеме человека, книга которого тронула его душу.

Вместо того чтобы предать анафеме графа Толстого отец Олимпий благословил его и вышел с кафедры почти в обморочном состоянии.

Дьяконица догнала мужа в церковном сквере. Она начала его ругать и оскорблять.

Протодьякон ответил, что ему все равно. Он сложит с себя сан и пойдет работать дворником, грузчиком, стрелочником. Жена продолжала ругаться. Тогда мужчина повернулся к ней и произнес: «Ну?»

В первый раз дьяконица заплакала, закрыв лицо платком.

Произведение учит читателей, что можно пойти против всех, но не предать свою душу.

Картинка или рисунок Анафема

Другие пересказы и отзывы для читательского дневника

• Краткое содержание Шукшин Беседы при ясной луне

  Пенсионеру Николаю Баеву было 63 года. Всю жизнь он проработал в конторах, вначале работал счетоводом, потом бухгалтером. Нажил себе бессонницу. А одной его знакомой, Марье Селезневой, незадолго до выхода на пенсию пришлось

• Краткое содержание Мой Марс Шмелева

  По жанровой направленности произведение является рассказом о животных, главным героем которого является двухгодовалый сеттер по кличке Марс, представленный автором в виде рыжего пса с ласковыми глазами, преданного друга писателя.

• Краткое содержание Любавины Шукшина

  Роман начинается с песни, где поется о том, что семейство Любавиных не любили за то, что они не боялись своего мнения и имели крепкий дух.

• Краткое содержание Шукшин Стёпка

  Герой данного рассказа – молодой парень, которого зовут Степка, и который вернулся из тюрьмы в родную семью. Действие рассказа происходит весной в деревне. Когда Степка встретил отца, тот спросил его, вышла ли из него дурь

• Краткое содержание Смерть Ермака Рылеев

  Произведение является одной из «дум» сборника Рылеева о произошедших в истории событиях и людях, в разной степени прославивших отечество. В сюжете – гибель атамана войска казаков, чье имя неразрывно связано с покорением Сибирского ханства.

1. Образ свободного музыканта Сашки из «Гамбринус».
2. Отец Олимпий из рассказа «Анафема» как выразитель протеста против фальши.
3. Общие черты скрипача Сашки и дьякона Отца Олимпия.

Все Бог сделал на радость человеку.
А. И. Куприн

Когда затрагиваешь тему творчества в произведениях А. И. Куприна, то первым вспоминается рассказ «Гамбринус» и его главный герой — скрипач Сашка. Он представлял собой неотъемлемый атрибут пивной одного портового южнороссийского города. Это яркий и запоминающийся образ; «...среди портовых и морских людей Сашка пользовался большим почетом и известностью, чем, например, местный архиерей или губернатор». Музыкант знал мелодии всех национальностей, представители которых приходили в пивную и заказывали ему песни: играл и русские, и украинские, и греческие, и грузинские, и английские, и итальянские, и еврейские мелодии. К нему постоянно обращались люди: «И он играл без отдыха все заказанные песни. По-видимому, не было ни одной, которой бы он не знал наизусть. Со всех сторон в карманы ему сыпались серебряные монеты, и со всех столов ему присылали кружки с пивом. Когда он слезал со своей эстрады, чтобы подойти к буфету, его разрывали на части». Сашка был востребован как музыкант, его работа, безусловно, была нужна посетителям «Гамбринуса». Но был ли скрипач-еврей свободным художником? Играл ли он по своей воле, по зову сердца или же это была нудная ежедневная работа, необходимая только лишь для зарабатывания денег? Ответ на этот вопрос дает повествователь рассказа: «Сашка, размякший от пива, от собственной доброты и от той грубой радости, которую доставляла другим его музыка, готов был играть что угодно». Надо заметить, что музыкант играл не только на публику, но и для себя. В присутствии буфетчицы мадам Ивановой он часто исполнял свои любимые грустные еврейские национальные мелодии. Как выяснится, сам скрипач — сирота. Кроме собачки Белочки и еще, пожалуй, двоюродного брата и вдовы племянника, у него никого не было. Поэтому музыка была смыслом Сашкиной жизни, его счастьем и отрадой.

Сашку забирают на войну, хотя ему уже около сорока шести лет: он впервые разлучается со своим любимым ремеслом и работой. Но через год музыкант возвращается к всеобщей и собственной радости. В начале переворота, революции Сашку стали притеснять. Помощник пристава взял со скрипача слово не играть гимнов. На улице творился беспредел. А Сашка «свободно ходил по городу со своей смешно обезьяньей, чисто еврейской физиономией. Его не трогали. В нем была та непоколебимая душевная смелость, та небоязнь боязни, которая охраняет даже слабого человека лучше всяких браунингов». И даже после храброго сражения с хамом Гундосым и последующим отбыванием в участок «по политическому» скрипач не сломался и не утратил своего таланта. У Сашки работала теперь только правая рука, несмотря на это скрипач остался способным работать, счастливым и свободным, — «искусство все перетерпит и все победит».

В рассказе «Анафема» другая ситуация. Протодьякон Отец Олимпий обладал мощным красивым голосом, но пел всегда строго то, что было разрешено. Кроме того, он искренне боялся своей истеричной жены дьяконицы. У церковного певца была привычка читать художественную литературу. И однажды прочтение произведения Л. Н. Толстого о Кавказе открыло в нем новые чувства и стремления: «Это чтение взбудоражило стихийную протодьяконскую душу. Три раза подряд прочитал он повесть и часто во время чтения плакал и смеялся от восторга, сжимал кулаки и ворочался с боку на бок своим огромным телом. Конечно, лучше бы ему было быть охотником, воином, рыболовом, пахарем, а вовсе не духовным лицом». Еще большую подневольность Отец Олимпий чувствует на службе в соборе, когда надо было петь анафему тому чудесному писателю, который доставил так много радостных минут чтения протодьякону. Это шло против души Отца Олимпия, и он решился пойти наперекор и архиепископу-формалисту, и мнению официальной церкви. Протодьякон стал славить Л. Н. Толстого. Ему сердце подсказывало: «Все Бог сделал на радость человеку. Ни в чем греха нет. Хоть с зверя пример возьми. Он и в татарском камыше живет и в нашем живет. Куда придет, там и дом. Что Бог дал, то и лопает. А наши говорят, что за это будем сковороды лизать. Я так думаю, что это все одна фальшь». Этот протест освободил церковного певца и от сана, и от психологической зависимости от жены. Протодьякон и сам больше не хотел служить в соборе. И причина у него для этого была веская: «...Душа не терпит. Верую истинно, по Символу веры, во Христа и в апостольскую церковь. Но злобы не приемлю». Отец Олимпий стал свободным человеком в нравственном смысле.

Что же объединяет вольного скрипача-еврея Сашку с протодьяконом Отцом Олимпием? Во-первых, принадлежность и того, и другого к искусству, к творчеству. Виртуозная игра на скрипке Сашки и мощный голос Отца Олимпия завораживали людей, слушателей. «Сашка действовал на них, как Орфей, усмирявший волны, и случалось, что какой-нибудь сорокалетний атаман баркаса... звероподобный мужчинище, заливался слезами, выводя тонким голосом жалостливые слова песни...». И протодьякон: «В нем проснулась настоящая гордость любимца публики, баловня всего города, на которого даже мальчишки собирались глазеть с таким же благоговением, с каким они смотрят в раскрытую пасть медного геликона в военном оркестре на бульваре». Главные герои этих двух рассказов — «Гамбринус» и «Анафема» дарили людям радость и сами получали удовольствие от занятий любимым делом.

И Сашке, и протодьякону пришлось пережить испытания, заключающиеся в обоих случаях в нарушении их душевной гармонии, покушения на свободу (внешнюю или внутреннюю). Но скрипач Сашка со сломленной рукой все-таки выстоял и вновь вернулся к любимому делу, к музыке. А Отец Олимпий решил снять с себя сан, да и это было уже почти неизбежно. Наконец-то он стал свободным внутренне, независимым человеком: «Все равно. Пойду кирпичи грузить, в стрелочники пойду, в катали, в дворники, а сан все равно сложу с себя. Завтра же...». Только крепкому духом и по-настоящему свободному человеку под силу такой решительный шаг. Теперь Отец Олимпий приобрел внутреннюю свободу и душевную гармонию с самим собой. С этого момента перед читателем он предстал не как «нежно снисходительный» и покорный вышестоящему духовенству человек, а как «необъятно огромный, черный и величественный монумент». И он, даже лишившись духовного сана, будет счастлив, потому что не растратил свое искусство на бессмысленную злобу и остался чист перед своей душой, совестью и искренней благодарностью великому русскому писателю Л. Н. Толстому.

Таким образом, анализ двух рассказов А. И. Куприна показывает, что тема свободы, творческой и внутренней, занимала важное место в творчестве писателя.

Протодьякон, большой любитель чтения, во время службы должен предать анафеме графа Л. Н. Толстого, над книгами которого он плачет от умиления и нежности.

В воскресенье утром протодьякон устраивает голос: смазывает горло, полощет его борной кислотой, дышит паром. Жена подносит ему стакан водки. Мужчина весом девять с половиной пудов и с огромной грудной клеткой, протодьякон боится своей маленькой, худенькой, желтолицей жены. Протодьякон, большой любитель чтения, всю ночь читал прелестную повесть. Придя в собор на службу, он постоянно думает о прочитанном.

Протодьякон уже заканчивает свою службу, когда ему приносят записку от протоиерея, в которой велено предать анафеме графа Л. Н. Толстого. Протодьякон приходит в ужас: он должен предать анафеме того, над чьей повестью он всю ночь проплакал от умиления и нежности.

Протодьякон читает проклятия монахам и чернецам, отлучённым от церкви, а затем, во всю мощь своего громадного голоса, он желает Льву Толстому долгие лета и, вопреки обряду, поднимает наверх свечу. Хор мальчиков это подхватывает. Протодьякон снимает с себя парчовые одежды и выходит из храма, люди расступаются перед ним. Жена бежит за ним и причитает о том, что его теперь ждёт.

«Мне всё равно», - отвечает дьякон, и жена впервые робко затихает.