(Клара Уинфельд, сестра Рене Файрстоун)

История человечества очень продолжительна. С веками людей становилось все больше, цивилизации развивались, уничтожались, страны вели войны. Одни народы уничтожались, другие выживали, и существовали даже очень долго. Один такой народ — это евреи. По какой-то причине сейчас некоторые считают это слово недостойным и предпочитают называть еврейский народ иудеями. В любом случае, несмотря на череду завоеваний этого народа врагами, последствий его разбросанности по всему миру в течение 2500 лет, он выжил. В России по-прежнему присутствует антисемитизм, который в последнее время, похоже, набирает силу, несмотря на то, что многие евреи эмигрировали в Америку, Канаду, Израиль и Германию.

Этот фильм — рассказ еврейской женщины, пережившей Холокост. Одна судьба на миллион. Известно, что шесть миллионов евреев были уничтожены во время Второй мировой войны. Я осознанно выбрала именно эту историю. Помимо того, что от этой женщины исходит невидимый свет и доброта, на неё хочется смотреть, и её просто приятно слушать. У неё славянская внешность, голубые глаза, светлые волосы… она может спокойно сойти за русскую, полячку, молдаванку. Мой выбор для русского человека, чтобы он смог поставить себя на её место, прочувствовать, что пережила эта женщина в лагере смерти. Я надеюсь, что этот фильм поможет всем нам лучше понять этот народ, а также будет способствовать сокращению антисемитизма, расизма и агрессии в целом по отношению к какой бы то ни было группе, нацменьшинству или этносу. Пусть горький урок чужого горя, сделает нас добрее, чувствительнее и милосерднее к чужому бедствию.

Я родилась и выросла в восточной части Чехословакии, в то время она принадлежала пяти разным странам. Когда я родилась, это была Чехословакия, потом Венгрия. Сейчас этот город называют Ужгород, и он принадлежит Украине. Моя семья относилась к среднему классу, и была очень любящей. Мои родители не были верующими. Но мой дедушка, по фамилии Розенфелд, который погиб в возрасте 96 лет в аварии, каждое утро и вечер ходил в храм. У него было много разных курительных трубок, и меня, ребёнка, это очень занимало. Дедушка был особенным, летом он носил чистые белые костюмы. Когда он встречал нас, детей, он засовывал руку в карман и начинал шелестеть фантиками, и мы знали, что у него для нас конфеты. У моего отца было своё дело, он занимался текстилем, и был отличным портным. Моя мама до замужества занималась торговлей, и с двумя сёстрами они отправились в Вену и открыли там магазин. После замужества, мама стала домохозяйкой. У меня есть брат Фрэнк, он старше меня на 4 года, у нас ещё была сестра Клара, младше меня на 5 лет. Я назвала свою дочь Кларой, в память о сестре. Когда Чехословакия разделилась, мне было 14 лет. Мы жили в маленьком городе, примерно в 30 тысяч, треть жителей были евреями. Я состояла в спортивной организации под названием Сокол, но когда Гитлер решил подарить Чехословакию Венгрии, я присоединилась к спортивной организации Макаби. Я ходила в обычную школу, дома у нас не разделяли кошерную и не кошерную пищу.

Вскоре начали появляться антиеврейские законы, и постепенно мы стали гражданами второго сорта. Какое-то время мы всё ещё были свободными, семья была вместе, но потом начали забирать мужчин в концентрационные лагеря. Забрали отца, но позже он вернулся. Брата забрали после окончания гимназии, позднее он смог убежать из лагеря и стал партизаном. Хочу уточнить, что брата вместе с другими еврейскими мальчиками забрали прямо из школы, и они исчезли. Родители были в отчаянии, власти не хотели раскрывать, где они были. Моя мама наняла адвоката, и тот смог узнать, что мальчиков перевезли в другой город, в один из храмов, который венгры использовали, как место для пыток. Их били, пытали и обвиняли в распространении коммунистической пропаганды. Мой брат никогда не вступал ни в какую политическую организацию, поэтому мы знали, что это обман. В итоге мои родители заплатили и освободили всех мальчиков. Позднее нам приказали носить жёлтые звёзды, был установлен комендантский час, и у отца отняли его бизнес.

В 1940 году тех евреев из нашей местности, которые не могли доказать, что их предки жили там в XVIII веке, депортировали за польскую границу. Некоторые из них вернулись и рассказывали нам об убийстве евреев в Польше, поэтому мы знали, что происходит в Польше. Мы знали об общих могилах, в которые сбрасывали евреев. Но мы не знали о строительстве концентрационных лагерей. В апреле в 1944 года начались депортации. Венгры отправили нас к границе с Польшей, и оттуда немцы на поездах вывезли нас в камеры смерти.

Нас затолкали в вагоны для скота, брата с нами уже не было, он был в венгерском трудовом лагере. Я, мама и сестра ехали в вагоне, в котором было примерно 120 человек. Сама поездка в Аушвиц (Освенцим) была ужасающей. Почти не было воздуха. Стоял смрад от людских испражнений. Мы слышали, как люди задыхались. Конечно, мы не могли ничего поделать. Три дня мы ехали без еды и воды. Ночью нацисты стучали по вагонам и говорили нам, что если у нас всё ещё есть ценности, то мы должны их сдать, иначе нас убьют. Мы слышали выстрелы и знали, что это убивают людей. Я помню, как одна пожилая женщина сидела на краю вагона, отпорола низ подола, вытащила оттуда золотой медальон и заплакала. Я была молодой, оптимистичной и романтичной, и подумала, что, наверное, там фотография её любимых, мужа или внуков. Мы не знали, куда нас везут. Были слухи, что мы едем в Германию на работу, я подумала: «Наверное, она думает, что уже не вернётся, ей под 80; как жестоко, что не дают ей оставить при себе эту маленькую вещь на память». Она закрыла медальон и через щель передала его нацистам. Мне тогда было 19 лет.

Когда открылись двери вагона, я, думая, что нас привезли в Германию на заработки, очень хотела получить хорошую работу, чтобы помочь родителям и младшей сестре. Но когда я выпрыгнула и увидела на километры колючую проволоку и нациста с нацеленным на нас автоматом, я поняла, что мы обречены. Через громкоговорители нацисты велели нам оставить все наши вещи, мол, нам их принесут в лагерь. Из вагона спрыгнула Клара, она плакала и тёрла глаза от яркого дневного света после темноты. Я схватила её за руку и сказала: «Чтобы ни происходило, мы должны быть вместе». Я посмотрела на вагон и не увидела там родителей. Только тогда я увидела, что тысячи и тысячи людей выходили из вагонов, поезд был очень длинным. Стоял хаос, родители искали детей, дети плакали и искали родителей… Я продолжала убеждать сестру, что мы найдём родителей уже в лагере. Людская волна привела нас к воротам лагеря, и я увидела перед собой нациста очень симпатичного, улыбающегося и указывающего людям куда идти. Тогда я начала бояться за будущее, потому что нам обещали, что не будут разлучать семьи. Я видела, как разлучают членов семей. Внезапно сестра увидела, что наша мама идёт в другую сторону, и она хотела убежать, но я упросила её быть со мной, потому что она может потеряться. Нас привели в подземную раздевалку. В окружении солдат и лающих собак нам было приказано раздеваться, чтобы принять душ. Мы ждали, когда солдаты уйдут, чтобы раздеться, но никто не сдвинулся с места. Тогда один солдат подошёл к одной женщине и ударил её по лицу, приказывая раздеваться. Мы поняли, что они не собираются уходить. Нам приказали аккуратно складывать одежду и помнить, куда мы её положили, чтобы потом её найти. Мы были наивны и верили им. После душа мы полдня стояли голыми и мокрыми. Я помню, что мы с сестрой обнимались, чтобы немного согреться. В полночь нас увели в барак, где обрили наши головы и тела. Они брызгали на нас ДДТ против пестицидов. Потом вышли две заключённые; одна дала нам старую одежду, в которую мы облачили наши замёрзшие тела, а вторая жёлтой краской проводила толстую полосу с бритой макушки до середины спины, чтобы обозначить нас, как еврейских заключённых. У нас не было ни обуви, ни чулок. Я помню, как платье прилипло к телу от краски.

(Фото: Рене Файрстоун)

Потом надзиратели (их называли парочкой), они были евреями, приказали нам встать в очередь, и нас распределят по баракам. Сестра начала плакать, и я решила, что спрошу, где наши родители, и когда нас воссоединят. Моя сестра в нашей группе была самой молодой. Я задала свой вопрос парочке, и надзирательница указала на кирпичную трубу и сказала: «Видишь эту трубу? Туда пошли твои родители. Когда ты пройдёшь через трубу, вы воссоединитесь». Я повернулась заключённым и спросила их: «О чём она говорит? Что это означает?» Даже в самом страшном сне я не могла себе представить то, что здесь происходило.

Когда мы шли после душа в барак, моя соседка постучала мне по плечу и, указав на нацистского офицера, сказала, что он меня ищет. Его звали Менгеле. Я посмотрела, и он махал мне. Поймите, мы были полностью нагими, у меня всё ещё были мои светлые волосы. Я отвернулась, делая вид, что не замечаю. Моя подруга опять сказала: «Иди туда». Я этого никогда не забуду… Я родом из семьи, когда даже мой отец никогда не видел меня спящей, не то, чтобы нагой. Я скрестила руки и пошла туда. Он стоял там с врачом. Они отвели меня от группы и подвели к свету. Он поднёс плётку к моему подбородку и поднял его. Я слышала, как они разговаривали друг с другом, и он спросил у меня: «Почему ты тут?» Я немного понимала по-немецки, в школе мы были обязаны изучать немецкий язык, будучи на границе с Чехословакией. Я сказала ему: «Потому что я юда (еврейка)». Он спросили, к какой религии относились мои родители. И я продолжала отвечать «Юда, юда». Он спрашивал меня о моих прабабушках и прадедушках… Я настаивала на том, что они все были евреями. Он очень разозлился и посмотрел на врача и воскликнул: «Это невозможно!» В тот момент я увидела, как бреют мою сестру, я боялась, что потеряю её, поэтому я повернулась и ушла. Один из надзирателей подошёл ко мне и нанёс сильнейший удар по спине, и сказал девочкам на идише, что мне повезло, так как никто просто так не уходил от Менгеле, в того, кто пытался уйти обычно стреляли. Это был мой первый удачный случай удач. Я выжила.

Мы не спали долгое время. Давайте, я вам расскажу о нашей первой ночи. Мы спали на нарах по 12 человек: 6 смотрели в одну сторону, и 6 в другую, и мы пытались уснуть. Мы боялись, мы не знали, что нам принесёт завтрашний день. Тогда одна девушка полячка, начала петь на идише «А идише мама». Я не понимала идиша. Но из звучания песни, я понимала, о чём она поёт. Это было моим первым соприкосновением с моими еврейскими корнями. Мы все проплакали ночь напролёт.

Следующим утром мы проснулись под удары парочки, которая бегала и кричала: «Поднимайтесь! Все на улицу, быстрее!» Мы выстраивались на подсчёт. Было темно, 2-3 часа ночи. Мы стояли там до 10 утра. Мы не знали, что будет дальше. Мы надеялись, что нам позволят вернуться в барак, отдохнуть, но этого не произошло. Нас подсчитывали дважды в день, ночью и днём. Если все были на месте, то нас кормили. Когда нас выстроили в первый раз, то вынесли три одеяла. Я видела, что одеяла двигались. Позже я спросила, что это за одеяла, и мне сказали, что у некоторых людей был диабет, у них забрали инсулин, и оставили медленно умирать. Утром привезли две бочки с так называемой едой, её называли «эрзац». То была жидкость, похожая на чай или кофе, со вкусом воды после мытья посуды, но она была горячей. Мы стояли полночи, мёрзли. Потом я поняла, что не все получат даже эту еду. Кому давали эту жидкость приходилось делиться с пятью другими заключёнными. Сначала мы делились, но потом, из-за голода, когда доходило до 4 и 5 заключённого, уже ничего не было. С тех пор начиналась борьба за еду, за первое место в очереди. Позднее мы узнали, что Менгеле подходил к началу очереди и отбирал людей в газовые камеры. Каждое утро и днём мы выбирали, где мы хотим стоять, впереди очереди, потому что ты такая голодная, что можешь не дожить до дневной очереди, или если ты дожила до дня, то лучше тебе быть в конце очереди, чтобы прятаться от Менгеле.

Днём нас кормили той же жидкостью, которую они называли супом, и нам выдавали по куску хлеба. В воскресенье, нам давали, либо кусок копчёной конины, либо немного маргарина. Нужно было протягивать руку и на неё небрежно бросали кусок. Иногда давали кусочек мармелада, сделанного из чего-то чёрного. Никогда не забуду, как когда впервые нам выдали этот липкий чёрный мармелад, моя сестра заплакала, выбросила его и вытерла руку об одежду. Она никогда не прикасалась и к супу, не могла пить из миски, к которой прикасались четверо других людей. Она голодала и съедала только кусок хлеба.

У нас не было мыла, это было самым худшим. Поэтому у нас появились вши. Не было и доступа к воде; когда нам позволяли пользоваться туалетом, коллективно, раз в два-три дня, из-за ограниченного времени, мы решали что нам делать: опорожняться, пить воду или стирать платье. Вокруг стояли солдаты нацисты, смеялись над нами, над женщинами которые мыли себя, или пользовались туалетом. Этот позор остался со мной на всю жизнь. Я смущаюсь, когда кто-то смущается. Такое унижение уничтожает в вас человечность. Ощущаешь себя полностью нагой, беззащитной. Ты знала, идя туда, что у них есть власть делать с тобой, что им угодно.

Если кого-то ловили опорожняющегося за бараком… В барак нам позволялось заходить только вечером, когда готовились ко сну, а так мы всё время находились на улице, в пыли, в дождь, в снег. Аушвиц не был трудовым лагерем, это был лагерь уничтожения. Мы знали, почему мы там и мы это принимали.

Менгеле перевёл меня в другой лагерь. В то время в этом лагере находились лилипуты, не еврейской национальности. Туда приводили целые семьи, родителей и детей… и мы им завидовали, что они могут оставаться вместе, так как нас разделяли. Однажды, когда мы возвращались вечером в барак, нам было сказано, что нам не позволяется выходить и смотреть, что бы мы ни услышали. Той ночью мы слышали вопли и выстрелы. На следующие утро, мы видели всех этих лилипутов, разложенных стопкой у входа в их бараки, как кирпичи. Это было середина сентября, крематорий работал круглые сутки. Для этих людей не было места в крематории, поэтому их задушили газом ночью. Трупы лежали три дня, пока их не забрали в крематорий для сжигания тел.

Потом меня забрали в другой лагерь и отсоединили от сестры Клары. Когда Менгеле указал мне идти в другую сторону, я пыталась вернуться, потому что сестра была очень худой и слабой, и я понимала, что она не выживет, и побежала к ней, но Менгеле поймал меня и передал парочке. Парочка меня жестоко избила. Мы договорились с сестрой, что будем встречаться у колючей проволоки каждое утро в определённом месте, чтобы помахать друг другу и сообщать, что всё ещё живы. Кстати многие люди кончали жизнь самоубийством у этой проволоки, так как она была под большим напряжением. Нацисты всегда что-то устраивали на еврейские праздники. В Йом Кипур 1944 года я подошла к проволоке, но моей сестры не было. Когда она не появилась на третий день, я знала, что что-то с ней произошло. После войны, я узнала, что в тот день был большой досмотр, и её отобрали, чтобы убить.

Потом привозили греческих евреев из Салоники, из Италии, потом датских евреев — это уже были последние эшелоны. В Аушвице ускорялся темп уничтожения людей. Спустя пару месяцев, нам сказали, что нас эвакуируют.

В сентябре, перед смертью моей сестры над нами уже летали американцы. Мы видели маленькие серебряные точки в лучах солнца и все кричали: «Американцы! Американцы!» Звучали сирены и метались нацисты. Мы надеялись, что американцы разбомбят всё это место, включая нас — нам уже было всё равно. Но они нас не бомбили, они облетели нас, а потом вдали мы услышали взрыв, и мы предположили, что они бомбили аушвицкий завод.

Интервьюер: Им дали чёткие указания, не бомбить Аушвиц.

Да, я знаю, даже если бы они просто разбомбили железную дорогу, то можно было бы спасти ещё тысячи и тысячи евреев и других людей. Моим большим потрясением после войны было, когда я узнала, что очень много других людей, не евреев, также были уничтожены в Аушвице. Мы не знали, когда закончится война, но мы знали, что американцы в ней участвуют. Кто-то знал, что это были именно американские самолёты, всё же там была подпольная [разведка].

Позднее у меня был контакт с поляком, диссидентом, доктором. В 1944 году был взорван один из крематориев, и женщину партизанку, которая пронесла динамит, вместе с несколькими другими повесили. Мы надеялись, что подойдут русские.

Нам было сказано, что лагерь будет уничтожен, и меня отправили на марш мертвецов. Нас опять завели в душ… Мы не знали, есть ли разница между душем и газовыми камерами, и каждый раз, когда нас вели в душ, мы не знали, что с нами будет. Поэтому мы боялись. Шёл ледяной дождь. Нас вывели обнажённых на улицу, и мы стояли с утра до 4 дня под ледяным дождём. Тогда произошло второе чудо. В ночь до этого у меня началась горячка. Со мной была одна венгерка по имени Фаркаш с дочкой, я не знаю, что с ними было потом, но она где-то раздобыла для меня одеяло, обернула меня в него и вытащила на пересчёт. Если бы она это не сделала, меня бы тем утром уже убили. Так что я прошла через ледяную воду, дождь, потом марш мертвецов (60 километров) опять до вагона для скота, где другие женщины меня окружили, чтобы согреть теплом их тел, и я приехала в следующий лагерь полностью выздоровевшей. Ледяной холод снял мою температуру, но я бы не рекомендовала бы это людям сегодня (смеется).

Путешествие опять длилось 3 дня. Я болела, была в бреду. Когда мы приехали, я обнаружила, что могу стоять, ходить… Мы прошли через маленький городок, где жители никогда раньше не видели евреев. Нас было 200 человек, и нас направили работать на фабрике. Я помню, что мой начальник, которому я нравилась, позднее сказал мне, что жители говорили: «Теперь мы знаем, как выглядят евреи». Мы были бритыми, истощёнными, в лохмотьях — они думали, что все евреи вот так и выглядят. И кто-то спросил: «А где рога?» Они действительно верили пропаганде и карикатурам на евреев, которая распространялась в газетах тогда.

Это был комплекс из 4 заводов: один производил оружие, второй — ящики для оружия; мы делали цепи для танков. Мы работали с украинскими рабочими рабами. Рядом находилась французская тюрьма, и эти мальчики французы тоже там работали. Французы знали, что происходило на войне. Мы знали, что война подходит к концу.

Я помню, как однажды поймали трёх датских девочек на заводе, не работающих, и наша командир СС, она была невысокого роста и очень жестокая, связала этих трёх девушек на улице, облила их водой, и они замёрзли до смерти. После этого никто не прогуливал.

В последние дни до освобождения ночью мы слышали взрывы бомб и видели «зажжённые свечи» — русские парашюты с подсветкой, которые освещали всё вокруг. Опять мы надеялись, что они взорвут наши заводы, так как мы не знали, что будет дальше. Это длилось несколько ночей. Следующей ночью была сильная бомбёжка, и на утро нас не позвали на циляп (подсчёт). Мы боялись выходить наружу, были уверены, что нацисты нас просто так не отпустят, и думали, что, может быть, они стоят снаружи с автоматами. Мы оставались внутри, пока одна женщина не решилась пойти посмотреть. Мы наблюдали за ней через окно, и она начала махать нам руками, что мы свободны. Оказывается, что соседи заключённые французы, привязали белую рубаху к трубе и маршировали по лагерю, и кричали, чтобы мы могли их услышать «Наци капут, наци капут!». Мы выбежали, и увидели, что нацисты сбежали ночью. Но мы не знали, а вдруг они вернутся. Позднее днём прискакал на коне русский офицер казак и закричал: «Вы евреи?» Мы не знали, что нам отвечать, опасно ли было говорить правду. Тогда одна девушка закричала: «Да, да, евреи!», тогда офицер спустился с лошади, начал плакать, обнимать нас и целовать и говорил: «Я тоже еврей». Он сказал: «Это то, что они сделали с моими людьми». Потом французские солдаты перед нами застрелили лошадь и приготовили из неё гуляш, и мы впервые ели картошку с мясом. Потом казак велел нам не уходить из лагеря, потому что русские солдаты скитаются и насилуют женщин. Он вернулся через пару дней и сказал нам, что мы можем теперь уходить.
Мы были предоставлены самим себе. Мы понимали, что нам придётся вернуться в мир, который нас не хотел. Было опасно… Я попросила командира дать нам несколько велосипедов. Мы знали, что находимся поблизости с границей Чехословакии. Я знала чешский и думала, что всё поменяется, когда мы пересечём границу. Нам дали три велосипеда с бумажкой, что они нам принадлежат, но через шесть километров русские солдаты нас остановили, я им смело показала бумажку, улыбаясь, они сказали: «Хорошо» и забрали наши велосипеды. Мы пошли пешком.

Интервьюер: Они вас не насиловали?

Рене: Нет, мы так плохо выглядели с бритыми головами, наверное, мы были очень непривлекательны. Позднее было очень опасно для молодых девушек ходить одним. Мне очень повезло, даже когда опасность была очевидной.

Мы перешли границу, нас было трое, и пришли в маленький городок, и я зашла в ресторан, и хозяин поинтересовался, откуда мы. Я сказала ему, что я из Чехословакии, и что мы возвращаемся из концентрационного лагеря, хотя он это понимал по нашим бритым головам… Жаль, что я уничтожила свою одежду с жёлтой полоской… Она осталась у меня в памяти на всю жизни. Этот мужчина был очень добрым, и спросил нас, где мы думаем ночевать, и я ответила, что ещё не знаю, и он сказал, что вернётся в пять утра. Он нас покормил и сказал, что позволяет нам поспать в ресторанных будках. Это была наша первая ночь на свободе. На утро он дал нам поесть, и мы продолжили наш путь. Мы обнаружили, что почти не было общественного транспорта, всё было занято военными. Было опасно, мы просили русских солдат везти нас на их грузовиках, не зная, куда они едут. Мы надеялись, что, может быть, повстречаем других заключенных, возвращающихся из лагерей. Мы странствовали по Европе.

Мы очутились в Брно. Мы остановились в Красном Кресте, потом мы спали в парках, на улице, просили у людей еду как милостыню. Люди нас узнавали и были относительно добры к нам; некоторые были более гуманны, чем другие. В Брно нам дали несколько крон, поэтому у нас было немного карманных денег. Оттуда мы отправились в Словакию, в Братиславу. Там также Красный Крест нам помогал пару дней. Потом нам кто-то сказал, что в Будапеште, есть школа, где люди регистрируются после лагерей.

Хочу рассказать одну показательную историю в отношении того, как русские вели себя в Европе. Мы напросились в поезд, и кондуктор был добр по отношению к нам и позволил нам сесть на паровоз. Мы видели, что происходило в поезде. Вагоны были забиты русскими солдатами, но там также были девушки американки, солдатки. Они были одеты во всё американское, и у них были большие мешки с разными вещами: сигаретами, шоколадками… Они сидели и ели перед нами, ни разу ничего не предлагая. Той ночью мы не спали, были очень возбуждены, думали, найдём ли кого-нибудь в Будапеште. Ночью мы обратили внимание, что большие мешки, на которых сидели американки, становились всё меньше и тоньше, и к утру они уже сидели на полу. Мы обратили внимание, что русские солдаты ходили вдоль поезда, оказывается, это они опустошили эти мешки. Это был горький смех, мы не хотели быть к ним жестокими, но они действительно вели себя не очень хорошо.

Мы приехали рано утром, и я узнала одного мальчика из моего городка, и он меня тоже узнал, мы обнялись и были рады встретить кого-то из родного места. Он повёл нас в школу, в которой стены были обклеены бумагой, и в алфавитном порядке все подписывали свои имена. Я прошлась по списку, и не нашла никого из своих родственников. Уже становилось поздно, и я начала плакать, он меня подбадривал, что завтра кого-нибудь найдём. Я хотела выйти, но дверь не открылась, потому что за ней кто-то стоял. Оказалось, что это был мой брат. Он рассказал мне, что сбежал из лагеря и стал партизаном. Он был в горах Татр, и там также скрывались евреи, которым они помогали. Среди партизан также были евреи, но они себя не выдавали из-за сильного антисемитизма, но между собой они знали, что они евреи. Это меня очень огорчило, потому что даже те, кто ненавидели немцев, ненавидели нас ещё больше.

Потом мы отправились в городок под названием Кошице, где была подруга моего брата. Во время войны она скрывалась в Будапеште с поддельными документами. Она сильно заболела, когда скрывалась. В первый раз мы с подругой брата вместе вернулись в Ужгород. Когда я вошла в свой дом, там находился русский офицер. Я вошла и сказала, что я хозяйка, и что это мой дом. Тогда он сказал: «Хорошо, можете занять одну из комнат». Я поняла, что они не собираются уходить из моего дома. Также я увидела нашу старую горничную, которая сделала вид, что очень рада нашему возвращению, потому что, вероятно, успела забрать какие-то наши вещи, хотя я и не собиралась на них претендовать. Она спросила, что нам приготовить. Я попросила её взять дюжину яиц и приготовить нам из них пельмени, потом взять ещё дюжину и приготовить яичницу. Мы поели и вернулись. Я забрала несколько памятных вещей.

Случайно кто-то нам сказал, что видел нашего отца в госпитале. Брат искал машину, что перевезти отца из госпиталя в Прагу. Снова «случайно» брат встретил своего друга Бернарда, теперь моего мужа, с которым они вместе находились в трудовом лагере. Они обнялись, очень обрадовавшись, увидев друг друга. У моего мужа был доступ к грузовику. Мы приехали туда, и имя отца действительно было в списке. Мы ходили по всем палатам, но не могли его найти. Когда он выходил, кто-то позвал его по имени, он повернулся, и мы увидели человека-скелет, умирающего от туберкулёза. Спустя пару месяцев отец скончался.

Перед смертью отец рассказал очень интересную историю. Он спросил моего брата, в какой именно день тот убежал из трудового лагеря. Брат назвал дату. Оказывается, отцу в ту ночь приснился сон, что он находился в лесу, и перед ним бежала чёрная лошадь. У брата были очень тёмные волосы. Он ухватился за лошадь, но она ускользнула от него и убежала. И когда он проснулся следующим утром, он понял, что его сын сбежал из лагеря. После смерти отца, мы оба решили, что не хотим оставаться в Европе. Бернард продолжал приходить к нам и сказал нам, что обещал моему отцу, что будет заботиться обо мне, и поэтому ему нужно на мне жениться. Мы поженились, позднее у брата родился первенец, потом у меня, и мы решили уехать из Праги. У моего мужа была студенческая виза в Америку, но нацисты его поймали, и ему пришлось пройти через опыт трудового лагеря. Американские власти признали его документы, но моему брату пришлось ехать во Францию, и позднее они переехали в Палестину, которая сейчас является государством Израиль. И хотя мы нашли друг друга, мы вновь разъединились на 15 лет. Потом они сумели получить документы, и теперь, мы все вместе.

Вторая часть интервью:

«Я вынесла один очень важный урок из Холокоста — никогда не судить людей коллективно. Я поняла, что каждый отдельный человек должен быть судьей своих собственных действий, кто он, что он делает, как он себя ведёт». Рене Файрстоун

В силу ограничения времени, на данный момент не представляется возможным добавить субтитры для второй части интервью. Если говорить вкратце, Рене открыла свою собственную фабрику в Америке и стала очень известной в своей сфере — в модном деле. Спустя много лет, её попросили рассказать о её опыте Холокоста. Сначала она отказалась, но когда стало известным, что вновь разрушаются еврейские кладбища и рисуются свастики на синагогах, услышав слово «свастика», она сказала: «Мне нужно подумать». Той ночью ей опять снился Аушвиц. Рене начала делиться своими воспоминаниями с разными людьми о том, как пережила Холокост, чем она не делилась даже со своими детьми. В сфере моды у неё начались проблемы (так как связь с Холокостом влияет на «имидж бренда»). Она оставила свою работу. Её дочь Клара начала движение «Второе поколение, переживших Холокост», целью которого является просвещение людей об этой истории и извлечение из неё уроков.

Рене учит своих детей, что они могу менять мир своими действиями. И надеется, что следующий век не будет таким жестоким, как век XX. Она надеется, что подобная история никогда не повторится. Как ни жаль, на наших глазах она вновь повторяется, только на этот раз в Китае. Там миллионы мирных практикующих Фалуньгун - духовную практику совершенствования по принципу «Истина, Доброта, Терпение» уже более 16 лет подвергаются гонениям, пыткам. У этих ещё живых людей извлекают органы только за их веру. Вскоре мир узнает, сколько именно миллионов практикующих погибли в трудовых лагерях Китая.

(Рене с мужем, Бернардом)

Тут можно посмотреть видео клип с молодой Рене, когда она работала известным дизайнером.

Ребята, мы вкладываем душу в сайт. Cпасибо за то,
что открываете эту красоту. Спасибо за вдохновение и мурашки.
Присоединяйтесь к нам в Facebook и ВКонтакте

То, что пришлось испытать людям, попавшим в мясорубку холокоста и каким-то чудом оставшихся в живых, невозможно себе представить. Свидетелей этой трагедии с каждым годом остается все меньше и меньше. Именно поэтому нам следует сделать все, чтобы их воспоминания сохранились навсегда - как гарантия того, что подобное больше никогда не повторится.

сайт публикует несколько историй, рассказанных очевидцами тех страшных событий.

У нас были ножницы. Мы срезали у них пряди волос. Стригли их. Бросали их на пол, в сторону, и все это должно было занимать не больше 2 минут. Даже меньше 2 минут, потому что сзади была толпа женщин, ожидавших своей очереди. Вот как мы работали. Это было очень тяжело. Тяжело особенно потому, что кое-кто из парикмахеров - они узнавали в этой очереди своих близких, своих жен, матерей, даже бабушек. Только представьте себе: нам приходилось стричь им волосы, но нельзя было даже словом перемолвиться с ними, потому что разговаривать было запрещено. Стоило нам сказать им, что их ждет... что через 5 или 7 минут их загонят в газовые камеры, как тут же началась бы паника, и всех их все равно убили бы.

Абрахам Бомба

Селекция - это было самое страшное слово в лагере: оно означало, что люди, сегодня еще живые, обречены на сожжение. Каково же было мое состояние! Я знала, что теряю мать, и не в силах была помочь ей. Мать утешала меня, говоря, что свой век она уже прожила и что ей жалко лишь нас, детей. Она знала, что та же участь ожидает и нас. Два дня после селекции обреченных держали в блоке, кормили как и нас, а потом пришли за ними и забрали в специальный блок смерти (блок А 25 а). Там собрали несчастных со всех блоков и на машинах отвезли в крематорий. Пламя в небе и дым говорили о том, что в этот день, 20 января, сожгли многих невинных несчастных людей; в их числе была и моя мать. Единственным моим утешением было то, что и я погибну, а они избавлены уже от страдания.

Девушка из Освенцима (No 74233)

И вот мы начали думать о восстании, об отмщении, и это помогало нам выжить. Все эти планы гроша ломаного не стоили, но мы обсуждали их, мы видели в мечтах, как мы выходим на свободу, а все нацисты погибают. Мы стали искать способ, тайком ходить на собрания, хотя их было всего несколько, потому что нам нужно было соблюдать осторожность, и когда ты возвращался оттуда, ты чувствовал, будто что-то делаешь, что-то планируешь, пытаешься что-то предпринять. Если получится, это будет прекрасно. Если нет, ты получишь пулю в спину, а это лучше, чем отправиться в газовую камеру. Я дала себе слово, что ни за что не пойду в газовую камеру, что брошусь бежать, стану драться - и им придется потратить на меня пулю. И вот мы начали готовиться и обсуждать планы, и это снова помогало нам выжить, понимаете, мысль о том, что, быть может, мы сумеем отомстить за тех, кому это уже не суждено.

Эстер Рааб

Они, венгерские нацисты, привозили на берег людей, связывали их по трое, а потом стреляли в того, кто стоял посередине, так что все трое падали в воду. И если они видели, что кто-то шевелится, то стреляли еще раз, чтобы уж наверняка. И вот мы расположились на другом берегу, а фашисты не заметили нас, потому что были заняты тем, что связывали и расстреливали евреев, и мы встали на левом берегу, и у нас были машины с врачами и медсестрами, и еще люди, которые должны были вытаскивать нас из воды. Нас было четверо, трое мужчин и я, и мы прыгали в воду, и благодаря тому, что веревки запутывались в льдинах, нам удавалось выловить тех, кто был еще жив, но спасли мы только 50 человек, а потом так закоченели, что больше уже ничего не могли сделать.

Агнес Мандл Адачи

2 января 1943 года я был зачислен в команду по разборке вещей, прибывающих в лагерь заключенных. Часть из нас занималась разборкой прибывавших вещей, другие - сортировкой, а 3-я группа - упаковкой для отправки в Германию. Ежедневно отправлялись в разные города Германии по 7–8 вагонов вещей. Старые, изношенные вещи отправлялись на переработку в Мемель и Лодзь. Работа шла беспрерывно круглые сутки, и днем и ночью, и все же нельзя было с ней справиться - так много было вещей. Здесь, в тюке детских пальто, я нашел однажды пальто моей младшей дочурки Лани.

Мордехай Цирульницкий

Мы додумались проделать 2 дыры в заборе, точнее, под забором, так что ребенок мог пролезть на другую сторону и, вы понимаете, снять с одежды звезду Давида, стараться вести себя как обычный человек и посмотреть, не получится ли добыть какой-нибудь еды. И время от времени детям удавалось пронести в гетто какие-то продукты. Я делала это много раз. Это было очень рискованно, потому что тому, кто попался, это стоило бы жизни. Я хочу сказать, что у них был приказ стрелять в людей, убивать нарушителей. Но мне всегда везло, и нередко я приносила домой кусок хлеба, или морковку, или клубень картошки, или яйцо, и это было очень, очень большой удачей. Мама брала с меня слово, что я больше не буду рисковать, но я не слушалась.

Шарлин Шифф

Одна девочка из моей школы тоже была в гетто вместе со своей мамой. И вот она заболела, очень-очень тяжело, и они собирались депортировать ее. И тогда все мы, ее подруги, решили, что будем каждый день отделять по маленькому кусочку от своих скудных пайков, собирать их и приносить ей. Вы не представляете себе, что это значило в те дни - отдать свою еду. А еще у меня была перчатка, а мы ужасно мерзли. И вот все мы, все мои друзья по очереди надевали эту единственную перчатку. Мы передавали ее друг другу, и каждый мог хоть на несколько минут согреть закоченевшие пальцы одной руки. Я не знаю, чьей эта перчатка была на самом деле, но она оказалась у меня и стала нашей общей. Когда уже после войны мы встретились в Англии с одной из тех девочек, она спросила меня: «Бланка, а помнишь ту свою перчатку?» И я ответила: «Да, я помню ее».

Бланка Ротшильд

А выжить мне удалось просто чудом. В передней части каждого барака была такая небольшая будка, отдельное помещение для «блокальтесте», а «блокальтесте» - это значит «начальник», «старший по бараку», и вот в этих кабинах лежали хлебные ящики. У одного ящика дверца, петля была сорвана, и я спрятался в этом ящике, перевернутом вверх дном. И тут идут обыскивать, и он даже пнул мой ящик ногой, но, к счастью, я был таким тощим, что тот сдвинулся. Вот так я остался в живых. И тогда я стал прятаться в груде мертвых тел, потому что в последнюю неделю крематорий уже не работал и трупы просто громоздились один на другом, все выше и выше. Там я провел ночь, а днем просто бродил по лагерю, и 27 января Биркенау стал одним из самых первых лагерей, которые были освобождены. Так мне посчастливилось уцелеть.

Барт Стерн

Я помню, что лежал на земле. Тот парень говорит: «Господи, ну и вид у них!» Вид... Они начали поднимать людей с земли. Но большинство людей были мертвы. Тех немногих, кто был жив, они стали переносить в свои грузовики и джипы, отвозить в госпитали или разбивать палатки и заносить их туда. Поить их водой. Они раздали пакеты с продуктами от Красного Креста. И это тоже было плохо, потому что, когда люди получили эти пакеты, они были так голодны, что не могли удержаться и набросились на эту еду. И еще сотни людей погибли, потому что их желудки отвыкли от пищи. Рядом со мной был один человек, я не знаю, может быть, врач или что-то в этом роде, сам тоже полумертвый. Когда ему дали этот пакет - он говорит мне: «Не ешь ничего. Если ты съешь что-нибудь, то умрешь. Можешь только сахар взять, возьми кусок сахара в рот и рассоси его. Только это и можно, а к остальному не притрагивайся». Он оказался прав.

Абрахам Левент

Мы увидели издалека, как ворота открываются, увидели джип с 4 военными полицейскими в английской форме, с белыми портупеями, в белых перчатках и красных кепи. Они сидели в джипе, впереди, с автоматами в руках. А сзади ехал грузовик с громкоговорителями, из которых раздалось: «Мои дорогие друзья...» на всех языках. По-немецки, по-польски, на идише и так далее. «С этой минуты вы свободны. Вы освобождены войсками союзников. Немцы больше не имеют над вами никакой власти. Вы свободные люди». Все вокруг плакали. Это было невероятное ощущение. Его трудно описать. Люди прыгали от радости, обнимались и целовались. Все бросились бежать к джипу. Военные полицейские вышли оттуда, и люди подхватили их и обнесли на руках вокруг блока. И все-таки люди еще не верили. Многие еще боялись.

Алан Зимм

Территории Литвы и Латвии первыми из советских республик были целиком оккупированы нацистами. Они (вместе с Эстонией, захваченной полностью в сентябре 1941 г.) стали полигоном для апробации айнзатцгруппами технологии массовых казней, осуществленных в первые Дни войны как оккупантами, так и местными националистами. С августа 1941 г. эти территории вошли в рейхскомиссариат “Остланд”. Подразделения айнзатцгруппы “А” (это была основная территория ее деятельности в 1941 г.) и частично “В”, войск СС и вспомогательной полиции при активнейшем участии местных “партизан” и полицейских методично уничтожали евреев городов и местечек Прибалтики.

Хронику уничтожения жертв Холокоста целесообразно начать с Литвы. Именно здесь погибло наибольшее количество евреев в странах Балтии. К моменту немецкой оккупации в Литве, по разным оценкам, находилось от 225 до 265 тысяч евреев, включая 13-15 тысяч беженцев из Польши. Территория республики была полностью оккупирована германскими войсками уже в первую неделю войны, поэтому число беженцев из Литвы было крайне невелико. Под властью оккупантов оказалось не менее 220-225 тысяч евреев.

Буквально в первый день войны в районе Паланги и Кретинги оккупантами были уничтожены местные евреи. Уже 25 июня передовые части вермахта вошли в Каунас. В ту же ночь местные националисты приступили к уничтожению евреев. В Вильнюсе организатором первых убийств стали подразделения айнзатцгруппы “В”.

В течение следующих полутора месяцев интенсивность уничтожения резко возросла. В “Сводном отчете” от 1 декабря 1941 г. штандартенфюрер СС Егер сообщал:

“Еврейская проблема в Литве полностью решена. В Литве больше нет евреев, кроме работающих евреев и их семей. Всего осталось: в Шауляе – около 4500, в Каунасе – около 15000, в Вильнюсе – около 15000”.

По его данным было уничтожено свыше 137.000 человек. Речь идет о деятельности лишь одной айнзатцкоманды и местных коллаборационистов. Не учитывались жертвы за первые 2 недели войны. В отчет не попали сведения о десятках тысяч людей, уничтоженных другими подразделениями СС и полиции, а также вермахтом и местными жителями.

В этом донесении впервые четко изложена технология народоубийства на советской земле. Поражает дотошность палача, с гордостью сообщавшего в Берлин о своей “методике”:

“Очищение Литвы от евреев могло быть достигнуто только путем создания отборных подвижных команд… Проведение подобных акций прежде всего требовало хорошей организации. Систематическое очищение от евреев каждого района обязывало тщательно подготовиться к каждой акции и изучить местные условия. Евреев надо было сосредоточить в одном или нескольких пунктах, затем, в соответствии с их количеством, выбрать место расстрела и вырыть ямы. Расстояние от мест концентрации евреев до вырытых ям составляло в среднем 4-5 км. Евреи доставлялись на место экзекуции группами по 500 человек, расстояние между группами было не менее 2 км”.

С небольшими модификациями (использование грузового автотранспорта, первоначальное уничтожение мужчин, укладка жертв на трупы ранее уничтоженных) эта “технология” применялась айнзатцгруппами в 1941 г. на всей оккупированной территории СССР.

Уничтожение евреев Литвы продолжалось (хотя и в значительно меньших масштабах) также и в декабре 1941-январе 1942 г. Более половины всех казненных составляли женщины и дети. К концу января 1942 г. жертвы Холокоста составили в Литве (в том числе от невыносимых условий существования) примерно 180.000-185.000 человек, что составляет не менее 80% всех жертв на ее территории. Важнейшим результатом первого этапа уничтожения евреев республики было практически полное истребление многочисленных общин маленьких местечек. Тотальное истребление их жителей в ходе 1-2 (максимум трех) “акций” произошло уже летом – в начале осени 1941 г.

Все нетрудоспособные, а также старики и дети были уничтожены в Вильнюсе, Каунасе и Шяуляе осенью 1943 г., когда был осуществлен приказ Гиммлера о ликвидации гетто. Осенью 1943 г. каунасское и шауляйское гетто были преобразованы в концлагеря. Подавляющее большинство оставшихся в живых узников гетто Вильнюса отправили в концлагеря в Латвию (Кайзервальд/Саласпилс) и Эстонию (Клоога, Вайвара и другие). Несколько тысяч уцелевших было расстреляно летом и осенью 1944 г. в этих концлагерях (массовое убийство узников концлагеря Клоога произошло 23 сентября 1944 г.), а часть переведена в концлагеря на территории Германии, где лишь немногие смогли выжить. Таким образом, с зимы 1943/44 г. число уничтоженных литовских евреев составило более 10.000 человек.

Территория Литвы (в частности, IX форт в Каунасе) была использована как место массовых депортаций и уничтожения евреев Европы (наряду с Минском и Ригой). В конце 1941 г. сюда пришли эшелоны с 5.000 евреев из Германии, Австрии, Чехословакии. В 1942-1944 гг. в IX форте уничтожили несколько тысяч евреев ряда европейских государств, в частности Бельгии и Нидерландов. Около 1.000 человек из пересыльного лагеря Дранси (Франция) были привезены для уничтожения в Каунас летом 1944 г. незадолго до прихода Советской Армии. В отличие от Белоруссии и Латвии, иностранных евреев привозили не в гетто, где они имели хоть какой-то шанс выжить, а сразу к месту уничтожения.

Общее число литовских евреев – жертв Холокоста составляет не менее 215.000-220.000 человек. Эти потери в процентном отношении – 95-96% довоенного еврейского населения – являются самыми большими среди всех оккупированных республик бывшего СССР, а также наибольшими среди еврейских общин всех европейских государств в границах на 1 сентября 1939 г.

Рассмотрим вопрос о числе жертв Холокоста на территории Латвии. Ее столица Рига была оккупирована войсками группы армий “Север” 1 июля 1941 г., а вся территория республики – к 8 июля. Самым активным образом в Холокосте в Латвии участвовали местные националисты.

В начале августа 1941 г. штаб-квартира рейхскомиссариата “Остланд”, который возглавлял Г. Лозе, была переведена из Каунаса в Ригу. Здесь же расположился начальник полиции безопасности и СД “Остланда”. Осенью 1941 г. эту должность занял обергруппенфюрер СС Ф. Еккельн, “отличившийся” до этого в Украине, в частности в Бабьем Яре. Перед отъездом в Ригу он побывал на аудиенции у Гиммлера, который потребовал ускорить решение “еврейского вопроса” в Прибалтике и Белоруссии и поделился идеей ликвидации рижского гетто.

Именно с реализации этого приказа Гиммлера Еккельн начал свою карьеру в “Остланде”. В Румбульском лесу в пригороде Риги было вырыто три огромных ямы (советских военнопленных, занятых на этих работах, немедленно расстреляли). В конце ноября – начале декабря 1941 г. сюда стали привозить тысячи евреев. У каждой ямы располагалось по четыре стрелка-эсэсовца. Людей заставляли раздеваться и ложиться лицом вниз. Двое гитлеровцев расстреливали каждую партию, а вновь прибывших обреченных заставляли ложиться сверху на погибших. Еккельн называл этот метод “пачка сардин”.

В Риге, Даугавпилсе и Лиепае в оккупации оставалось 54.000 – 56.000 тысяч евреев (соответственно свыше 35.000; 14.000 -16.000 и свыше 7.000 человек). Число погибших евреев Латвии за период до Ванзейской конференции составляет как минимум 72.000 -74.000 человек.

Оккупационные власти приняли в этот период несколько весьма своеобразных мер по “защите арийской крови”. По приказу Еккельна была проведена стерилизация сотен латышских женщин, состоявших в браке с евреями. Несколько десятков мужчин-полукровок были кастрированы. Именно в Риге впервые в истории Холокоста осенью 1941 г. массово расстреляли евреев – подданных нейтральных стран (Ирана, Южной и Северной Америки, включая США).

С декабря 1941 г. рижское гетто стало местом концентрации и последующего истребления евреев из Германии, Австрии и Чехословакии. Только в декабре 1941 г., согласно немецким документам, сюда было направлено 19 тысяч человек. Всего же через гетто Риги прошло 25 тысяч евреев из других стран. Таким образом, этот город (наряду с лагерем смерти Тростенец под Минском) стал местом наиболее массового уничтожения иностранных евреев на территории СССР.

На следующем этапе – до осени 1943 г. – число жертв составило около двух тысяч человек. В октябре 1943 г., после ликвидации гетто в Латвии, уцелевшие узники были переведены в концлагерь Кайзервалъд (Саласпилс), пригород Риги.

Последние евреи на территории Латвии (около 300 человек) были расстреляны в самом конце войны – в мае 1945 г. в Лиепае, куда они были направлены из Риги на строительство оборонительных сооружений весной 1944 г. Общее число жертв среди советских евреев на территории Латвии (с учетом беженцев из Шауляя и других городов Литвы) составляет около 77000 человек. Сумели пережить Холокост лишь несколько сот латышских евреев, оказавшихся на оккупированной территории. В отличие от Литвы, “еврейский вопрос” в Латвии был практически решен еще до Ванзейской конференции. Численность оставшихся в живых узников гетто была минимальна. На территории республики также уничтожали иностранных евреев и создавали концлагеря для трудоспособных евреев после ликвидации гетто. Небольшое количество латышских евреев (как и эстонских) использовали на принудительных работах на территории России. В столице Латвии Риге выжили менее 200 евреев, оставшихся в оккупации.

В Эстонии, материковая часть которой была оккупирована к 5 сентября 1941 г., более половины немногочисленного еврейского населения успело эвакуироваться. По немецким источникам в оккупации осталось около 2000 евреев, а современные историки утверждают, что не более тысячи. Подразделение айнзатцгруппы “А” появилась здесь только 10 июля. В упоминавшемся выше отчете о ее деятельности от 15 октября 1941 г. говорилось:

“Арест всех евреев мужского пола в возрасте старше 16 лет почти закончен. Все они были уничтожены эстонскими силами самообороны под руководством зондеркоманды-1а. Исключение было сделано только для врачей и членов юденрата, которые были отобраны зондеркомандой,

В донесении начальника полиции безопасности и СД в Берлин от 31 января 1942 г. с ликованием сообщалось:-“Эстония уже полностью очищена от евреев”.

Часть евреев была вывезена и расстреляна в Пскове. Всего же до конца января 1942 г. было уничтожено не менее 1 тысячи эстонских евреев, преимущественно в Таллине и Дерпте.

Именно в Эстонии впервые в Европе состоялось “окончательное решение” еврейского вопроса. Впрочем, на ее территорию в 1943-1944 гг. в многочисленные концлагеря были доставлены несколько тысяч евреев из Литвы. Латвии, Польши для использования на тяжелых физических работах. Большинство из них погибло или было уничтожено.

Еврейский вопрос в Прибалтике был в основном “решен” уже в 1941-январе 1942 г. – быстрее, чем на территории всех остальных оккупированных республик СССР. Практически поголовно были уничтожены еврейские общины в малых и средних городах и местечках Литвы, Латвии и Эстонии. В этот период погибло свыше 250 тысяч человек – более 85% жертв Холокоста в Прибалтике. Именно здесь геноцид евреев впервые стал тотальным.

В то же время весь 1942 г. и вплоть до осени 1943 г. уничтожение узников гетто в Литве и Латвии (в отличие от остальной советской территории) не носило массового характера. Лишь в период ликвидации гетто число жертв резко возросло за счет детей и нетрудоспособных. В этот период они составили около 27.000 евреев, преимущественно из Литвы. Свыше 11.000 евреев стран Балтии погибли на последнем этапе, Холокоста на территории СССР. Общее число жертв составило здесь около 290.000 человек.

Открытое и зверское уничтожение евреев – их убивали прямо на улицах и в собственных домах, топили в воде и сжигали – были одной из особенностей Холокоста в Прибалтике. Местные пособники оккупантов (отметим, что среди них были русские, поляки и представители других национальностей) уничтожили здесь наибольшее число евреев на оккупированных советских территориях. По степени вовлеченности местного населения уничтожение евреев носило здесь беспрецедентный характер,

В Литве и Латвии находятся такие печально знаменитые места массовых казней, как IX форт в Каунасе, Понары в Вильнюсе, Румбульский лес в Риге.

Эстония стала первой и единственной республикой СССР, в которой к началу 1942 г. были уничтожены все местные евреи, которые не смогли эвакуироваться.

В то же время в Литве и Латвии – Вильнюсе, Каунасе, Шауляе, Риге – узники гетто просуществовали до осени 1943 г. На территории Эстонии и Латвии (Лиепая) дольше всех функционировали рабочие и концентрационные лагеря для евреев. Именно это обстоятельство позволило уцелеть небольшой части узников. Таковы основные особенности уничтожения еврейского населения на территории Прибалтики.

Интервью было взято в 1996 году в Бруклине (США) Фондом исторических видеоматериалов о людях, переживших Холокост (Survivors of the Shoah Visual History Foundation)

— Я родился 28 сентября 1932 года в посёлке Каменка. Тогда это была Молдавская Автономная Республика в составе Украины. В мае 1941 года я закончил второй класс, а в июне началась война. Родители долго решали, уезжать или нет, пока не стало поздно, и нам пришлось остаться.

— Когда Вы узнали о начале войны?

— По выходным дням у нас в посёлке всегда были народные гуляния. Молдаване выходили в национальных одеждах. В одно из таких воскресений я катался на велосипеде. После этого я пришёл домой. Все сидели унылые, а я был весел. Тогда тётя сказала мне, что началась война. В моём возрасте я ещё не воспринимал войну всерьёз. Была финская война, воевали, но где-то далеко, и мы этого не ощущали. Так же было и в этот раз. Позже мы стали понимать, что на этот раз всё гораздо серьёзнее. А потом, когда фашисты пришли к нам, мы уже не только понимали, но и почувствовали.

— Как Вы узнали о том, что румыны и немцы продвигаются в вашу сторону?

— Я знал только про немцев. О румынах я узнал, когда они уже пришли. Но, видимо, взрослые знали о том, что румыны должны были командовать до Южного Буга, а дальше – немцы.

— Откуда вы узнали, что советские войска отступают?

— Мы видели, как они уходили, унылые, пешком. На подводах везли оружие. А мы стояли и махали им руками.

— Были и беженцы тоже?

— Беженцев мы не видели, они проходили мимо, т.к. у нас не было железнодорожной станции, только узкоколейка.
Когда советские войска ушли, в Каменке осталось только несколько солдат. На моих глазах они взорвали здание церкви, в которой находился военный склад боеприпасов. Ими также были подорваны казармы воинской части, здание Райисполкома и ещё ряд объектов. Каменка находится в лощине Днестра, и эти солдаты забрались на холм. И когда из-за Днестра пришли румыны, они стали стрелять по ним сверху из пулемётов. Румыны в панике пустились в бегство. Они кричали:»Unde drum la Nistru?» (Где дорога на Днестр?). Таким образом эти несколько советских солдат такой ужас на румын навели! Да и сами румыны были вояки не очень… Ну а потом румыны прислали подкрепление, и, видимо, ночью те советские солдаты ушли. Румыны вошли в посёлок и начали наводить свои порядки…

— Был ли такой период, когда в посёлке не было власти?

— Дня два-три.

— И как вели себя в эти дни неевреи?

— Все сидели тихо. А евреи собирались в тех еврейских домах, у кого был второй, задний выход, чтобы можно было убежать…
В один летний день в посёлок вошла немецкая разведка, человек 15 на лошадях, молодые парни. И они стали говорить евреям: «Не убегайте! Мы никого не трогаем, мы – разведка, нас никто не интересует, но сзади идут румыны- вот они наведут порядок!»
Следующей ночью в посёлок заскочили румыны и почему-то стали стрелять в памятник Ленина. Начались грабежи, стали собирать всех евреев…

— Был какой-то специальный приказ преследовать евреев?

— Это была их политика…
В ту ночь, когда ворвались румыны, мы были в доме у соседей, у которых был задний выход. Мы выскочили и спрятались в каком-то саду. Стало светать. Мы лежали под каким-то кустом. Видимо в этом саду пряталось много евреев. Потому что мы слышали, как кого-то выводили, их крики. Мама говорила:»Это семья таких-то.» Потом была слышна автоматная очередь, т.е. их расстреляли… И так мы прятались где-то пол дня. Потом вывели и нас. И привели на Рынок. Туда согнали всех евреев, кого не расстреляли. Там на стойках стояли пулемёты. И мы там сидели три дня. Без еды, без ничего. Даже дождик немного накрапывал. По ночам вызывали людей на допросы. Спрашивали, кто где работал, кого знал. Через три дня приехал какой-то высокопоставленный армейский чин и забрал всех молодых мужчин. А остальных отпустили по домам. У нас дома всё было разграблено, разбито, невозможно было войти в комнату. Через пару дней опять всех собрали возле базара, и опять несколько дней все сидели на улице. Видимо румыны ещё не всё успели разграбить. Постепенно пожилых людей и детей опять отпустили. Через дней 10 вернулись назад молодые мужчины, которых раньше забрали. Они были худые, избитые. После этого стали привозить евреев из близлежащих деревень и местечек. Их всех расселили по еврейским домам. У нас тоже жили две или три семьи из местечка Рашково. Женщина с двумя девочками, пожилой мужчина с женой и ещё какая-то семья. В Каменке сделали что-то типа гетто, но оно ещё не было огорожено. И так мы жили до осени. Чем мы жили? Мама немного шила. А у отца было много знакомых молдaван, которые помогали нам чем могли. Кроме того, мы же были дома и у нас ещё были какие-то запасы. Приезжим было тяжелее, но мы как-то делились.

— Были ли погромы в этот период?

Именно в этот период не было…
Почти всё еврейское имущество уже было разграблено до этого местным населением. Но надо же было надевать эту одежду! А людям всё-таки было неудобно. Видимо поэтому и ставили вопрос о депортации.
А румыны продолжали грабить по ночам. Они заранее выбирали себе какой-то дом и грабили уже остатки, по мелочам. У кого-то остались серьги, у кого-то кольцо, часы… Солдаты заходили в дом и всех обыскивали. Могли и избить, если им что-то не нравилось.

Потом стали поговаривать, что нас будут выселять.
Ближе к зиме прибежал один парень из Песчанки (Винницкая область) и рассказал, что ночью к ним пришли жандармы, собрали всех евреев и увели. А его родители жили в Каменке и он убежал к ним. Недели через две в Каменку пришли те же самые жандармы (парень из Песчанки узнал их), собрали всех евреев на площади и погнали этапом. Говорили, что ведут к Южному Бугу, где были большие лагеря смерти. Было холодно, уже выпал первый снег. Дням нас гнали, а ночью расселяли на скотных дворах. Ничем не кормили, мы перебивались как могли сами. Были хорошие люди из местных, которые давали кусочек хлеба. И вот там мы двигались. Ходили слухи о том, что румыны получили телеграмму, будто на Южном Буге бушует какая-то эпидемия, и нас поворачивают в другую сторону. Нас привели в посёлок Кривое Озеро (на тот момент Одесская, а сейчас Николаевская область) и передали местным полицаям. Говорили, что мы будем работать там на каких-то заводах. На какое-то время нас оставили без надзора, и люди решили уйти обратно в Каменку. Почему, чем мы руководствовались, я не понимаю…
Мы пошли обратно точно так же, пешком, но уже, конечно, без надзора. Мы вернулись в Каменку. Было уже холодно. Дома были пустые стены…

Через три дня нас опять среди ночи подняли румыны и повели к Днестру. Нас согнали в парк. Люди стали поговаривать о том, что нас хотят топить в Днестре. Но через несколько часов ожидания нас опять погнали по этапу к Южному Бугу. На этот раз нас гнали совсем другие жандармы. Они расстреливали отстающих. А ведь среди нас были и старики, и маленькие дети, и больные. Я помню одного человека из Бессарабии. У него был парализованный отец, которого он таскал на плечах. Он бежал с ним в начало колонны и садился. А когда колонна проходила, он опять бежал в её начало. В конце концов он выбился из сил и не мог двигаться дальше. Жандарм сказал ему: «Или ты оставляешь старика, или мы убьём тебя!» Он не согласился бросить отца, и их убили обоих… И вот так каждый день, когда мы уходили, оставались трупы расстрелянных… Так мы и двигались…

В каком-то селе колхоз выделил нам три подводы. Туда посадили стариков, больных и маленьких детей. Меня тоже посадили на одну из этих подвод. И возчики решили повезти нас в лагерь смерти, находившийся в районе Бирзулы (Котовск, Одесская область). Но вы знаете как это бывает, что иногда из-за какой-то мелкой детали человек остаётся жить или погибает. Когда привезли бессарабцев, у них были кружки цвета румынского флага (Tricolor). У нас таких не было, и мне они всегда очень нравились. И когда мы заезжали на территорию лагеря, я увидел, что там лежит такая кружка. Нас выгрузили у одного из бараков, и эти подводы уехали обратно. Мы зашли в барак. Какой-то старик лежал на соломе. Наши старики тоже легли. Но меня всё мучала эта кружка. И я решил вернуться за нею. На территории лагеря я увидел ямы с незарытыми трупами. И вдруг я заметил вдали нашу колонну, где были мои родители. Я побежал за ними и догнал их. А те, кто остались в лагере, все погибли. Я один из этой группы, которую везли на трёх подводах, выжил, благодаря этой кружке…

Наступили морозы. Нас продолжали гнать дальше. С нашей семьёй произошла такая вещь. Когда нас гнали в первый раз, мы оставили старшую сестру у одной украинской женщины. Это считалось за счастье, если кто-то соглашался взять еврейского ребёнка. Люди понимали, что идут на погибель, и хотели спасти хотя бы детей. И действительно, многие спаслись именно таким образом. Так что когда нас гнали второй раз, мы уже были втроём, без сестры…

И вот так мы шли от села к селу. В одном из сёл была остановка, и нам сказали, что в этот день мы никуда не будем двигаться. И мы пошли с мамой в село на поиски еды. А когда мы вернулись, то увидели, что сарай пустой и никого нет. Видимо всех срочно подняли и погнали дальше. Мы пошли догонять нашу колонну. Нас догнал румынский солдат, который тоже, видимо, куда-то отлучался, и отстал. Он приказал нам идти за ним.
К вечеру мы добрались до какого-то села. Нам сказали, что евреев поместили в конюшне. Когда мы подошли к ней, то оттуда вышел отец и стал ругать нас за то, что мы догнали колонну. Он сказал, что пойдёт забрать сестру, а нам сказал возвращаться в Каменку, где мы и встретимся после. Сейчас я, конечно, не понимаю, как мы могли тогда согласиться на это… Но тогда нам казалось, что это имеет какой-то смысл… Больше мы не видели ни отца, ни сестру…
Мы с мамой убежали и стали скитаться от села к селу.

— А чем же вы питались всё это время, когда вас гнали по этапу, и когда вы скитались с мамой вдвоём?

— Были сердечные люди, которые выносили еду к колонне, помогали нам чем могли. Причём это были люди из беднейших. Я вам расскажу, как мы ориентировались. Если мы видели дом под жестяной крышей, мы никогда туда не заходили. Богатые нам, как правило, никогда ничего не давали. А в таком домике под соломенной крышей, который еле стоял, бедные люди всегда делились с нами чем имели…

В одном селе нас застала пурга, засыпало все дороги. Мы застряли там на пару недель. Потом была ещё одна пурга, и мы застряли в другом месте. Фактически, эти задержки нас и спасли…
Наконец, когда уже пробили дорогу, мы пришли к Днестру, недалеко от Каменки. Нам стали попадаться знакомые молдаване. И они говорили, что нам в Каменку идти нельзя, потому что там евреев убивают. Оказывается, пока мы с мамой двигались, евреи вернулись. И вернулась моя сестра тоже. Сын той женщины, которая её приютила, вернулся с плена, и ей пришлось уйти. В Каменке собралось приличное количество евреев. Нам также рассказывали, что до этого приходил мой отец. Он даже не зашёл в дом, просто сидел на ступеньках. Интересовался у местных, не приходили ли мы. Больше его никто не видел. Как мы узнали потом, его расстреляли…

Где-то в феврале 42-го всех евреев собрали ночью, вырубили прорубь в Днестре и всех утопили. Нескольким семьям всё же удалось вырваться. Одна женщина рассказывала, что она искала мою сестру, чтобы забрать её с ними. Но как раз в этот вечер сестры не было. Как говорится, ей не было суждено, и её утопили вместе со всеми…

Известен случай, когда одна женщина перед тем, как её толкали в прорубь, ухватила румына за шею у утащила с собой под воду…

А когда подошли мы, то местные молдаване уже об этом знали. Они сказали, что нам нельзя возвращаться. И мы повернули назад, в сторону Украины…
Была очень суровая зима. Мы опять шли от села к селу, и таким образом хотели добраться до Крыжополя (Винницкая область). Там было очень большое гетто. И когда до Крыжополя оставалось километров 15, мы зашли в какой-то домик погреться. Там жил один старик. Он нас покормил. И сказал: «Зачем вам идти в такой далёкий путь с ребёнком? Лучше пойдите в соседнее село, Ольшанку, до него всего 7 километров.» Мы послушались его совета, и когда пришли в Ольшанку, то оказалось, что там тоже есть евреи. Там испокон веков жили три брата с семьями. И беженцы. Там даже были наши земляки, три каменские семьи. Мы спросили у них, что нам делать, и нам посоветовали пойти к старосте. Когда мы пошли к нему, то он спросил, ничего ли у нас нет из ценностей, и сказал, что ничем не может нам помочь и сказал нам идти в Крыжополь. Но мама сказала, что она уже больше не может идти и решила на свой страх и риск остаться. И мы стали скитаться в этом селе. Оно оказалось очень большим. Там жили в большинстве своём довольно порядочные люди. Мы ночевали по разным домам. Мама помoгала хозяевам копаться в огороде. Становилось всё теплее. Одежда на нас уже поизносилась…
Один раз мы заблудились и случайно попали в центр села. Нас догнал сын старосты и сказал, что Шеф де пост (командир румынского жандармского поста) уже знает о нас, и либо мы сегодня уберёмся из села, либо нас арестуют. Мама сказала, что она больше не может никуда идти, и решила пойти сдаться в Примэрию (сельсовет). Когда мы пришли туда, мама была белая от страха. Мы сказали, что мы – евреи, и спросили, что нам делать. Нас послали к камому-то служащему, который заполнил анкеты и ознакомил нас с правилами. Мы обязаны были отмечаться у старосты каждый день утром и вечером. Нас должны были посылать каждый день по графику на работу.
И мы поселились в Ольшанке уже официально. Там было несколько домов в центре, где жили все евреи, человек 100 – 150. Дома были огорожены проволокой. Сапожники, портные и другие квалифицированные рабочие занимались своей работой. А тех, кто как и моя мама не имели рабочей профессии, посылали на сельхозработы. Я ходил вместе с мамой. По четвергам мама работала на румынском жандармском посту, находящемся в 5 километрах от Ольшанки в селе Вербка. Там постоянно что-то строили. То конюшню, то гараж, то столовую. Мама покрывала стены глиной…

— Что вы остальное время делали, как вы питались?

— Моя мама когда-то умела вязать чулки. В тот период людям не было что надеть. А у крестьян были овцы, шерсть. И мы стали вязать им чулки. А за это крестьяне давали нам муку и продукты. Я тоже научился вязать. И предложил маме делать также и кофточки. Мама не умела, но другие женщины показали мне как, и мы стали вязать кофточки. Вот этим и зарабатывали себе на жизнь.

— В каких домах вы там жили?

— В селе было много пустых домов, некоторые же эвакуировались. Нам нельзя было выходить за огороженный проволокой участок. Когда приезжал офицер из Вербки, начинались проверки. А когда он уезжал, было поспокойнее.

— Не было ли случаев погромов со стороны местного населения?

— Нет, не было. В основной своей массе люди были очень порядочные и относились к нам с пониманием.

— Вы носили определённые знаки?

— Да, носили на левой стороне груди жёлтые шестиконечные звёзды, пришитые на чёрный кружочек. Мы их делали сами. Нам мама их сшила из кусочков кожи. А один человек сделал из двух-копеечной монеты такую красивую звезду, что она была похожа на Звезду Героя… У нас могли быть серьёзные неприятности, если мы не надевали эти звёзды.

В этом селе стояли восемь немецких связистов, которые ни во что не вмешивались. Всем командовали румыны. Но немцы требовали, чтобы к ним посылали на работу. Даже и меня один раз послали перебирать картошку. Однажды приехал румынский офицер и его задело, почему немцы забирают к себе людей на работу. Он собрал евреев, пиливших в этот день немцам дрова, и приказал их избить. На крики сбежались немцы и страшно поругались с румынами. Румынский офицер кричал, что он здесь хозяин, а немцы говорили ему, что какой он, мол, хозяин, когда немцы главнее… Вот такой инцидент был тоже…

Так мы и жили там до марта 1944 года, вплоть до нашего освобождения… Как-то утром к нам прибежали люди и сказали, что видели танки со звёздами. А к одной женщине ночью приходил сын – это была разведка Красной Армии. Но люди ещё как-то сомневались. Больше всего мы боялись того, что румыны уничтожат нас, когда будут убегать. Но в ту ночь, когда Красная армия стала наступать, румыны убежали настолько быстро, что никого не успели тронуть. Через пару дней пошли штрафные батальоны – оборванные, без формы. Мы никак не могли поверить, что это Красная Армия. А через несколько дней пошла регулярная армия. Они были в погонах, и мы их испугались, т.к. до войны военные ходили в петлицах, а о смене формы мы ничего не знали. Мы вышли за пределы гетто, свободно ходили по селу, общались с солдатами и радовались русской речи. Стали появляться солдаты-евреи. Они очень удивлялись тому, что мы спаслись, т.к. до сих пор не встречали выживших евреев на освобождённых территориях…

Мы подождали, пока потеплеет, и где-то под Пасху пошли домой. Мы находились всего в 25 километрах от Каменки. Но это был уже другой жандармский округ. И тем, кто остались там, пришлось значительно хуже, чем нам.

Мы вернулись домой. Наш дом был разрушен. Мы пошли в райисполком. Люди нас знали. Председатель помог нам с жильём…

— У вас была большая семья. Вы что-нибудь знали о ваших родственниках в период войны?

— Нет, в период войны мы ничего о них не знали. Когда мы уже вернулись, то узнали о гибели отца и сестры. Через некоторое время мы получили письмо на адрес сельсовета. Мой дядя, мамин младший брат, воевавший в Красной Армии, разыскивал нас. Вот так мы и связались с ним. Первое, что он мне прислал – это пара солдатских ботинок. Они, правда, были великоваты, но зато я уже мог выйти на улицу в грязь. До этого мне вообще нечего было надеть. Если на еду мы хоть как-то ещё могли себе заработать, то с одеждой была полная беда…

— А что стало с теми родственниками, которые остались в Каменке?

— Они все погибли… Моя бабушка, другие мамины родственники. Многих гнали по этапу. Люди умирали, замерзали, их расстреливали…

— В период когда вас освободила советская армия, как к вам относились офицеры-неевреи? Не было ли проявления антисемитизма?

— Нет, не было. К нам относились очень хорошо и даже с сочувствием. Мы не чувствовали неприязни. Был какой-то единый порыв. Мы были очень довольны свободой. А потом, когда уже стали мобилизовывать местное население, и они стали проходить через село, вот там уже были разные отщепенцы, которые ещё застали оккупацию. Они, до того, как приняли присягу, вели себя по разному. Некоторые были озлоблены, что их призывают в армию, ведь многие бежали из армии во время отступления.

— А не чувствовали ли вы проявления антисемитизма со стороны местных жителей, когда вы вернулись в Каменку?

— Нет, все притихли, многие боялись, ведь были суды. В Сороках, временной столице Молдавии (до освобождения Кишинёва), работал СМЕРШ. Судили старост, пособников румын, мародёров – их всех попересажали. И я помню, мама тоже выступала в суде как свидетель.

— Что было после того, как вы вернулись в Каменку?

— Мы начали потихоньку обустраиваться. Я пошёл в школу. Потом закончилась война. С каждым днём становилось легче, было снижение цен, потом отменили карточки. Я закончил семь классов, и поступил в техникум в Одессе.

— Много евреев вернулось в Каменку?

— Нет, очень мало, по сравнению с тем, что было до войны. Но потом начали возвращаться люди из эвакуации. И опять собралось много евреев. А потом люди потихонечку начали переезжать в города. Но наша семья осталась.