Елизавета Сопруненко

СОЗНАТЕЛЬНОЕ И БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ В ПОВЕДЕНИИ ГЕРОЕВ

Э. А. ПО И В. Ф. ОДОЕВСКОГО

Психологизм в литературе всегда вызывал интерес у исследователей. С момента

появления в художественных текстах данного приема – описания психологических причин

поступков героя – и до наших дней психология личности не является изученной до конца. О

взаимодействии сознательного и бессознательного в поведении человека писали еще

Зигмунд Фрейд и Карл Густав Юнг, но споры и гипотезы по данной теме выдвигаются до сих пор.

Первоначальное философское представление о человеке заключается в признании его разумным, или сознательным существом. Человек разумен, как и мир, в котором он обитает.

Отличительной чертой человека от других живущих с ним в одном мире существ является сознание, или мышление. В конце XIX века было высказано предположение, что человек неразумен, и разум не играет особой роли в его жизни. Из психологов первым усомнился в ценности разума для человека ученый Зигмунд Фрейд. Фрейд объяснял поступки человека через инстинкты и воспоминания из детства, то есть, бессознательное выступает в качестве основной причины тех или иных действий человека.

С критикой анализа Фрейда выступил Карл Густав Юнг, предполагая, что бессознательное вырабатывает определенные идеи, являющиеся единственной основой мировоззрения человека.

Позже теории и Фрейда и Юнга оспоривались, дополнялись, перерабатывались; и сегодня возникают новые идеи и предположения о столь сложном явлении как человеческая психология.Однако первоисточники наиболее полно и точно дают представление о сознании и его составляющих.

Нас интересует фундаментальное обращение к данному вопросу «классических»

ученых для лучшего понимания категорий сознательного и бессознательного. Владение данными по этой теме необходимо для более детального и успешного рассмотрения их в поведении героев новелл Эдгара Аллана По и Владимира Фёдоровича Одоевского.

Необходимо с самого начала отметить принадлежность обоих писателей к эпохе романтизма. Русская литература долгое время не была известна в США, однако в творчестве Одоевского и По прослеживаются схожие элементы. Это дает нам повод предположить, что данные элементы не случайны, а являются выразителями свойств литературы романтизма в произведениях авторов отличных культур.Тип ментальности писателей весьма различен, что не могло не отразиться на поведении, привычках, мыслях героев.

Нет оснований предполагать, что русский и американский авторы были знакомы, однако же в их произведениях мы видим элементы типологического сходства, что позволяет допустить схожесть направлений в американской и русской литературах, как выражение общего развития литературного процесса.

Как отмечает Черняхович (Морева) Т. Ю., «некоторые темы и черты в повестях Одоевского и повестях По объясняются интересом русского и американского романтиков к одним и тем же идеям, явлениям. Одоевского и По влекло к постижению тайн человеческой психики» . Наилучшее доказательство правоты данного высказывания кроется в самих произведениях авторов, написанных буквально одновременно.

207 Именно в эпоху романтизма возникает особый интерес к психологизму, понимаемый исследователем А. Б. Есиным как «всеобщее свойство искусства, заключающееся в воспроизведении человеческой жизни, в изображении человеческих характеров» . Более подробно рассматриваются также такие понятия как бессознательное, глубинное, иррациональное, таинственное. Романтическая личность – всегда отличная от других, отчужденная, непонятая. Герой бросает вызов всему миру, пребывает в конфликте с окружающими и нередко – с самим собой. Романтическое сознание устремляется к крайностям, но в любом случае, исходной точкой для него является неприятие «серой»

современности.

Внутреннее развитие героя зависит от области бессознательного, низменные «инстинкты» определяют его характер. Именно такой герой интересовал В. Одоевского в его «таинственных» повестях и Э. По – в «психологических» новеллах. Герои произведений По и Одоевского, пребывая в неразрешимом конфликте с собственным «я», пытаются охарактеризовать и понять действительность. Обращая особое внимание на такое внутреннее движение, колебание в душах героев, авторы раскрывают многогранные, но слишком зацикленные на своих душевных проблемах личности.

Новелла По «Падение дома Ашеров» дает обширный материал для изучения сознательных и бессознательных действий в поведении героев. Автор создает образ человека нездоровой впечатлительности, нестойкого духовного склада и изощренного интеллекта.

Нездоровая заинтересованность в себе и своих внутренних переживаниях, одновременно и сознательный и бессознательный отказ от жизни в обществе привели представителей семьи Ашеров к гибели.

В поведении Родерика Ашера было нечто «сбивчивое», он слишком встревожен. Его тревожность на подсознательном уровне оказалась настолько сильна, что перешла на новый уровень – уровень сознания. Примечателен момент чтения книги Каннинга «Безумная печаль», когда действие в романе в искаженном виде переносится в реальность.

Бессознательным желанием избавиться от своей болезни, освободиться от греха, стало захоронение заживо родной сестры – двойника Ашера. Таким образом, можно отметить наличие мотива двойничества, который ещё более полно выражен в новелле По «Вильям Вильсон».

Здесь степень раздвоения в психике человека настолько высока и очевидна, что в одном характере не могут уместиться два сознания. Каждое сознание требует для себя физического существования, потому можно говорить о двух героях, наделенных одинаковыми внешними данными, именами и схожими чертами характера.

Вильям Вильсон, главный герой одноименной новеллы, так же, как и Родерик Ашер, предрасположен к расстройствам психики. Об этом говорит он сам, начиная повествование о происходивших с ним несчастьях: «Я принадлежу к роду, который во все времена отличался пылкостью нрава и силой воображения» . На этом основании можно предположить, что при написании психологических новелл (не только «Падение дома Ашеров» и «Вильям Вильсон», но и «Морелла», «Лигейя», «Черный кот» и т.д.) Эдгар По руководствовался определенной схемой при создании персонажей. Все они высокообразованны, наделены талантами, но при этом страдают от различных видов умственных и нервных расстройств, в данных обоих случаях – наследственных.

Мотив двойничества ярко представлен и в «таинственной» повести В. Ф. Одоевского «Орлахская крестьянка». Примечательно, что написана повесть в 1838 году. Примерно в это же время (в 1839 году) впервые опубликована новелла По «Вильям Вильсон».

208 С первых страниц и на протяжении всего произведения можно увидеть отсылки к двойственности человеческой натуры. Не всегда мы управляем сознанием, порой первенство управления достается бессознательному. О нем говорит граф Валкирин: «… в вас просит далекое внутреннее чувство, которое вам самим непонятно» и предлагает «прислушиваться» к «тем» голосам, вероятно, намекая на интуицию.

Другой «таинственной» повестью является «Сильфида». Основной идеей данной повести является мысль о вероятности соединения подсознательного и осознаваемого, которое возможно при условии того, что человек справится со своими инстинктами и «услышит» свой разум. Как утверждает исследователь Назиров Р.Г., это произведение – «образцовая русская повесть о высоком безумии, о романтическом бегстве в болезнь от пошлости этого мира» .

Перед нами предстает герой, постепенно сходящий с ума, но при этом его сумасшествие не нарушает целостность сознания, а, наоборот, возвышает его.

Неадекватность героя есть состояние, которое является следствием общения с духом, а именно – духом воздушной стихии Сильфидой. Михаил Платонович полностью отдался жажде познания, забыв о своих инстинктах, но такая однонаправленность может привести к истинному безумию. Истинной же реализацией всех начал человека – и творческих, и физических – может стать только синтез инстинктов и разума.

Проанализировав произведения По и Одоевского, мы можем говорить о том, что все рассмотренные нами персонажи больше опираются на бессознательное поведение, осознанность же в поведении героев развита слабо. Проявляется сознательное в четких, обдуманных действиях героев (шулерство героя в новелле «Вильям Вильсон», сознательный отъезд героя «Сильфиды» из города в деревню и т.д.).

Несмотря на отсутствие контактов между авторами, в их творчестве и манере письма обнаруживаются схожие тенденции. Все четыре текста создавались примерно в одно время (1830-ые годы), и повышенный интерес к человеческой психике, рационализм, попытка описания и осмысления происходящих в сознании человека процессов, над которым довлеют психическое заболевание или духи, очевиден.

Четыре рассмотренных произведения, кроме повышенного интереса к бессознательному, имеют общий мотив – мотив тайны. В человеческой психике сокрыто невероятное количество тайн, пока еще не раскрытых и не объясненных наукой, и писателиромантики пытаются раскрыть таинственное по-своему.

Таким образом, можно говорить об общих закономерностях литературного процесса в американском и русском романтизме.

Список использованной литературы

1. Есин А. Б. Психологизм русской классической литературы: Кн. для учителя / Есин А. Б.

– М.: Просвещение, 1988. – 176 с.

2. Маттисен Ф. О. Эдгар Аллан По / Маттисен Ф. О. // Литературная история Соединенных

Штатов Америки / Под ред. Спиллера Р., Торпа У., Джонсона Т. Н., Кэнби Г. С. – М.:

Прогресс, 1977. – Т. 1. – С. 383–413.

3. Назиров Р. Г. Чехов против романтической традиции (К истории одного сюжета)/ Назиров Р. Г. // Назиров Р. Г. Русская классическая литература: сравнительно-исторический подход. Исследования разных лет: Сборник статей. – Уфа: РИО БашГУ, 2005. – С. 43–44.

209 Одоевский В.Ф. Город без имени: Повести / Примеч. Сахарова В. И. / Одоевский В. Ф. – М.: Сов. Россия, 1987. – 288 с.

5. По Э. А. Рассказы / По Э. А. – М.: Художественная литература, 1980. – 352 с.

6. Фрейд З. Психология бессознательного: Сб. произведений / Сост., науч. ред., авт. вступ.

ст. Ярошевский М.Г. / Фрейд З. – М.: Просвещение, 1990. – 448 с.

7. Черняхович Т. Ю. В. Ф. Одоевский и Э.А. По (Проблема психологизма) / Черняхович Т. Ю. // Психологизм в мировой литературе: Научное пособие / Отв. ред.

Н. М. Раковская. – Одесса: Астропринт, 2001. – С. 29 – 38.

8. Юнг К.Г. Очерки по психологии бессознательного / Юнг К. Г. – К.: Когито-центр, 2006.

–  –  –

ПОЕТИКА НАЗВИ «НЕВЕЛИЧКОЇ ДРАМИ» ВАЛЕР’ЯНА

ПІДМОГИЛЬНОГО Укрaїнський інтелектуальний роман – неординарне явище літературного процесу 20-х років XX століття, різні аспекти якого останнім часом досліджуються в літературознавстві.

Одним із найперспективніших бачиться з’ясування екзистенціaлістськoї моделі буття, що обумовлює вивчення філософської основи романістики, зокрема філософії екзистенціалізму.

Як слушно зазначає С. Павличко, література завжди мала філософський підтекст, проте в XX столітті, в епоху небувалих історичних і суспільних катаклізмів і краху світових філософських систем, філософування стало її домінантою.

Твoрчість Вaлер"яна Підмoгильного відзначалася філософською глибиною, зображенням психологічно-рельєфних характерів. Для того, щоб правильно зрозуміти поетику назви твору, важливо зрозуміти насамперед філософію автора. Філософічність - характерна властивість інтелектуальної прози письменника. Недаремно на сторінках більшості його творів згадуються імена мислителів: Арістoтеля, Гегеля, Eпікурa, С. К’єркегора, Лао-Цзи, Ф.Ніцше, Платона, Руссо, Сократа, Г. Сковороди, А. Шопенгауера та ін. На філософські аспекти творів В. Підмогильного вказували такі літературознавці, як І Михайленко, Г. Костюк, Ю. Шерех, М. Тарнавський, В. Мельник, В. Шевчук, Р. Мовчан, Л. Коломієць, О. Гриценко, А. Матющенко та ін.

Мета роботи: розкрити суть назви «Невеличкої драми». Завданням є: дослідити і систематизувати матеріали про твір; визначити, що таке поетика назви; розібрати типи заголовків; розкрити суть назви роману В. Підмогильного.

Об’єкт дослідження: «Невеличка драма» В. Підмогильного. Предмет дослідження:

поетика назви. Методологію роботи складають праці С. Павличко, В. Мельника, В. Шевчука, Л. Чернець, Ю. Шереха, М. Пірена, Ц. Тодорова, З. Блисковського, М. Пащенка.

Проблема: Заголовок роману «Невеличка драма» досить неоднозначний. Потрібно знайти вірне тлумачення. Жанрова форма роману зумовлює певну особливість, яка і розглядається у роботі.

Наукова новизна роботи: Виявлені нами у творі і проаналізовані проблеми розкривають панорамність і глибину роману В. Підмогильного «Невеличка драма», допомагають усвідомити масштабність авторського задуму.

Автор художественного произведения обращает читательское внимание не только на существо поступков, слов, переживаний, мыслей персонажа, но и на манеру совершения действий, т. е. на формы поведения. Под термином поведение персонажа понимается воплощение его внутренней жизни в совокупности внешних черт: в жестах, мимике, манере говорить, интонации, в положениях тела (позах), а также -в одежде и прическе (в этом раду - и косметика). Форма поведения -это не просто набор внешних подробностей совершения поступка, но некое единство, совокупность, целост­ность. Формы поведения придают внутреннему существу человека (установкам, мироотношению, переживаниям) отчетливость, опре­деленность, законченностьЛТак, в 3-й главе «Евгения Онегина» Пушкина особенности поведения Татьяны (ее письмо Онегину - отсутствие всякой осмотрительности, осторожности) объясняются тем, что героиня «любит без искусства», «не шутя». О Татьяне-«кня-гине» в 8-й главе «Евгения Онегина» сказано:

Она была нетороплива, Не холодна, не говорлива, Без взора наглого для всех, Без притязаний на успех.

И эта «простая», «тихая» манера себя вести воплощает равнодушие героини к «постылой жизни мишуре», к «ветоши маскарада», «блеску» светской жизни.

Термин «формы поведения» заимствован у психологов 1 . Им также активно пользуются историки и социологи. Приоритет в литературо­ведческом освоении термина принадлежит, по-видимому, Г.О. Вино­куру. Автор обстоятельного теоретического сочинения «Биография и культура», используя близкое по значению словосочетание «.стиль поведения», писал: «В стиле личная жизнь получает такое своеобразное единство и индивидуальную целостность, мимо которой не может пройти никакая философская историческая интерпретация, если она хочет быть адекватной» 2 . Из дореволюционных работ можно назвать очерк В.О. Ключевского о «Недоросле», где внимание историка сосре­доточено именно на особенностях внешнего действования героев Фонвизина 3 . Теоретически значима работа М.М. Бахтина «Автор и герой в эстетической деятельности», большая часть которой содержит рассуждения об «овнешнении» духовного облика персонажа как «за­вершении» автором своего героя. Важны также суждения Д.С. Лиха­чева об этикетности поведения героев древнерусской литературы 5 и статьи Ю.М. Лотмана о театральности поведения русских людей XVIII-XIX вв. 6 . Благодаря этим работам понятие «формы поведения» обрело свои «гражданские права» в литературоведении.

Формы поведения - одна из существенных сторон жизнедеятель­ности личности в первичной реальности. Они выражают душу человека и служат важным средством коммуникации. АФ. Лосев писал: «Тело - живой лик души. По манере говорить, по взгляду глаз, по складкам на лбу, по держанию рук и ног, по цвету кожи, по голосу <„.> не говоря уже о цельных поступках, я всегда могу узнать, что за личность передо мною» . И в художественной литературе формы поведения неизменно воссоздаются, осмысливаются и оцениваются писателями. Они явля­ются (наряду с духовным ядром, формами сознания) важнейшей гранью персонажа как целостности и входят в состав мира произведения. Об этой стороне литературного творчества не раз говорили и сами писа­тели. Н.В. Гоголь в «Авторской исповеди» признавался: «Угадывать человека я мог только тогда, когда мне представлялись самые мель­чайшие подробности его внешности» 2 . Знаменателен также совет А.П. Чехова брату Александру: «Лучше всего избегать описывать душевные состояния героев: нужно стараться, чтобы оно было понятно из действий героев» 3 . Личность героя при этом постигается более целостно: духовная сущность выступает в определенном внешнем обличье.

Формы поведения могут иметь знаковый характер. Для описания знаковых форм поведения воспользуемся классификацией Блаженного Августина, разделившего все знаки на «естественные» и «условные». По мнению средневекового мыслителя, «жесты, выражения лица, глаз, интонации голоса, отражающие состояние человека, желание-нежела­ние и т. п., составляют «естественный, общий всем народам язык», который усваивается детьми еще до того, как они научатся говорить» 4 . Например, когда человек закрывает лицо руками,- это непроизвольно выражает его отчаяние. Но среди жестово-мимических движений человека могут быть и условные знаки: формы поведения, смысловая наполненность которых-величина переменная, зависящая от дого­воренности людей между собой (отдание чести военными, пионерский галстук у членов пионерской организации и т. д.).

Можно разграничить типы знаковых форм поведения и по другому принципу. К первому типу относятся знаки-«эмблемы», знахи-«паро-ли», четко, лаконично сообщающие определенную информацию о человеке. Так, герой антиутопии Дж. Оруэлла «1984» Уинстоы замечает у Джулии «алый кушак - эмблему Молодежного антиполовего сою­за». Ко второму типу относятся формы поведения, имеющие более широкое значение,-приметы, по которым угадывается принадлежность человека к определенному социальному кругу или сословию. Такие формы поведения являются, как правило, результатом воспита­ния, волевой тренировки. Об Евгении Онегине в 1-й главе пушкин­ского романа сказано:

Легко мазурку танцевал И кланялся непринужденно.

По этим знакам в светском обществе заключили, «что он умен и очень мил». Поведенческий идеал Николеньки Иртеньева в «Юности» Л.Н. Толстого -человек comme il faut. Неудивительно, что универ­ситетские товарищи, не соответствующие такому идеалу («грязные руки с обгрызенными ногтями», «ругательства, которые они ласкатель­но обращали друг к другу», «грязная комната», «привычка Зухина беспрестанно немножко сморкаться, прижав одну ноздрю пальцем»), вызывают у Николеньки ненависть и даже презрение.

Для одного человека детали поведения другого лица могут стать явным знаком, не будучи таковым для их носителя. Прав исследова­тель, пишущий об одном из эпизодов «Трех сестер» А.П. Чехова (Ольга недовольна нарядом Наташи -розовым платьем с зеленым поясом) так: «Все будущее столкновение сестер с Натальей,-двух миров, двух культур -дано здесь сразу, в этом цветовом конфликте» 1 . Для одних людей определенный тип поведения является естественным, органи­чески усвоенным, в то время как для других он становится предметом рефлексии. Мартин Иден в одноименном романе Дж. Лондона вспо­минает, как Руфь нежно поцеловала свою мать: «В том мире, из которого он вышел, не в обычае были подобные нежности между родителями и детьми. Для него это послужило своего рода откровени­ем, доказательством той возвышенности чувств, которой достигли высшие классы». В пьесе Б. Шоу «Пигмалион» Элиза говорит Пике-рингу о подспудном воспитательном эффекте неосознаваемых «мело­чей» поведения полковника: «Ну вот то, что вы вставали, говоря со мной, что вы снимали передо мной шляпу, что вы никогда не проходили первым в дверь». Эти «мелочи» пробудили у нее «уважение к себе».

Вместе с тем теорию знаков применительно к изучению форм поведения можно использовать с известными ограничениями. Во-пер­вых, формы поведения могут вести реципиента к постижению жиз­ненных намерений, духовных стремлений, единичных, мгновенных импульсов, но могут и что-то скрывать, являясь загадкой для окружа­ющих. Так, Пьер Безухов в романе «Война и мир» ошибается, пытаясь понять «выражение холодного достоинства» на лице Наташи: «Он не знал, что душа Наташи была преисполнена отчаяния, стыда, унижения и что она не виновата была в том, что лицо ее нечаянно выражало спокойное достоинство и строгость» (т. 2, ч. 5, гл. XIX). Во-вторых, если поведение человека становится всецело знаковым, лишается своей естественности, непосредственности, открытости, свободы, то это свидетельствует о тщеславной зависимости человека от окружающих, излишней заботе о собственной репутации и производимом впечатле­нии. Как говорит Наташа Ростова о Долохове: «У него все назначено, а я этого не люблю» (т. 2, ч. I, гл. X).

Впрямую формы поведения запечатлеваются актерским искусством (наиболее многопланово - в драматическом театре). В литературе они осваиваются широко, но изображаются опосредованно -через «це­почку» словесных обозначений. В этом литература уступает театру и иным пластическим искусствам, а вместе с тем (здесь ее преимущество) располагает возможностью запечатлевать реакции человеческого со­знания на «внешнего человека». Понятие «формы поведения» при этом приложимо не только к персонажам, но и к лирическим героям, и к повествователям-рассказчикам. Д.С. Лихачев доказал продуктивность этого подхода, анализируя послания Ивана Грозного: «Сочинения Грозного были органической частью его поведения. Он «вел себя» в своих посланиях совершенно так же, как в жизни» 1 . Из литературы более близкого нам времени можно вспомнить пушкинского Белкина: простота, ясность речевой манеры подставного автора «Повестей Бел­кина» оказываются знаком его открытости, бесхитростности, а пате­тика, назидательность -проявлением узости личностного и литературного кругозора 2 .

В формах поведения человек явлен окружающим эстетически. Выражение внутреннего во внешнем становится формой поведения, когда поведенческие черты героя устойчивы, соотнесены с духовным ядром личности и обладают характерностью. В этом смысле они не просто являются компонентами «содержательной формы» произведе­ния, одним из аспектов уровня предметной изобразительности, но впрямую становятся объектом истолкования и оценки. Формы пове­дения для писателя, таким образом,- не только средство раскрытия внутреннего мира персонажей, но и предмет постижения, оценки человеческой реальности. Они органически, глубинно связаны с по­веденческими установками и ценностными ориентациями: с тем, как хочет подать и подает себя человек окружающим, каким он себя ощущает и как строит свой облик. Проблематика форм поведения становится особенно острой и актуальной в посттрадиционалистское время, когда у человека появляется возможность свободного выбора типа действования. При этом формы поведения весьма разнородны: они продиктованы традицией, обычаем, ритуалом или, напротив, обнаруживают черты именно данного человека и его свободную ини­циативу в сфере интонирования и жестикуляции. Люди, далее, могут вести себя непринужденно, ощущая себя внутренне свободными, но могут усилием воли и рассудка, нарочито и искусственно демонстри­ровать словами и движениями нечто одно, затаив в душе что-то совсем иное: человек либо доверчиво открывает себя тем, кто в данный момент находится рядом, либо сдерживает и контролирует выражение своих импульсов и чувств. В поведении обнаруживаются игровая легкость, нередко сопряженная с веселостью и смехом, или, наоборот, сосредо­точенная серьезность и озабоченность. В одних случаях поведение внешне эффектно и броско (наподобие того, что являют собой «ук­рупненные» движения и интонации актеров на сцене), в других - непритязательно и буднично. Характер движений, жестов, интонаций во многом зависит и от коммуникативной установки человека: от его намерения и привычки монологично поучать других (позиция пропо­ведника и оратора), либо всецело полагаться на чей-то авторитет (позиция послушного ученика), либо, наконец, собеседовать с теми, кто вокруг, на началах равенства. Внимание читателя и литературоведа к формам поведения персонажей оказывается особенно важным, когда сами персонажи сосредоточены на своем внешнем облике, на произ­водимом ими впечатлении и на собственной репутации. Зачастую именно формы поведения становятся для героя важным средством достижения определенной цели или средством маскировки низменной сущности. В частности, об Евгении Онегине в романе говорится: «Как рано мог он лицемерить...» У Печорина отмечается кокетство: в разговоре с княжной Мери герой то принимает «глубоко трогательный вид», то иронически шутит, то произносит эффектный монолог о своей готовности любить весь мир и роковой непонятости людьми, о своем одиночестве и страданиях (можно указать и на толстую солдатскую шинель Грушницкого, которую герой носит «гордо», на его манеру говорить «скоро и вычурно»; на «академические позы» отдыхающих на водах франтов). В «Мертвых душах» автор сообщает, что ему нечего сказать о характере губернских дам, настолько они поглощены внеш­ней светскостью: «...что до того, как вести себя, соблюсти тон, под­держать этикет, множество приличий самых тонких, а особенно наблюсти моду в самых последних мелочах, то в этом они опередили даже дам петербургских и московских». Чиновник Иван Антонович («кувшинное рыло») артистически тонко вымогает взятку с помощью «говорящих» жестов и мимических движений: сначала «искоса огля­дел», потом «сделал вид, что ничего не слышит», потом ответил «сурово». Услышав же намек на взятку, Иван Антонович заговорил «поласковее», получив бумажку, «накрыл тотчас же ее книгою». Немного позднее Иван Антонович, «учтиво поклонившись», «потихонь­ку» попросил еще.

Формы поведения литературного персонажа следует отличать от единичных компонентов его наружности, речевого и жестово-мими-ческого действования (портретные описания, описания костюма).

Портретные характеристики, как правило, однократны и исчерпы­вающи: при первом появлении персонажа на страницах произведения описывается его наружность, чтобы к ней можно было уже не возвра­щаться. Поведенческие же характеристики чаще всего рассредоточены в тексте, многократны и вариативны, ибо констатируют в изображае­мом человеке то, что в нем неизбывно динамично и связано с внутренними и внешними переменами. Традиционно это называют динамикой портрета, но по сути речь идет о формах поведения. Во время первого разговора с Пьером о предстоящем отъезде на войну лицо молодого Болконского дрожит «нервическим оживлением каж­дого мускула». При встрече с князем Андреем через несколько лет Пьера поражает его «потухший взгляд». Совсем иначе выглядит Бол­конский в пору увлечения Наташей Ростовой. А во время разговора с Пьером накануне Бородинского сражения на его лице - «неприятное» выражение, отвечает Болконский «злобно-насмешливо». Во время встречи с Наташей тяжело раненный князь Андрей, «прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами»; позже автор описывает светящиеся «ей навстречу» глаза и, наконец,- «холодный, строгий взгляд» перед смертью.

Формы поведения нередко выдвигаются на авансцену произведе­ния, предстают как источник серьезных конфликтов. Так, в шекспи­ровском «Короле Лире» молчаливость Корделии, «отсутствие умильности во взоре и льстивости в устах» на фоне красноречивых декламаций Гонерильи и Реганы о безграничной любви к отцу приво­дят в ярость старого Лира, что и послужило завязкой трагедии. «Маленький», непритязательный, не умеющий «подать себя» Акакий Акакиевич из «Шинели» Н.В. Гоголя подвергается насмешкам со стороны сослуживцев; позднее генерал («значительное лицо») загово­рил с Башмачкиным «голосом отрывистым и твердым» и прогнал его, заметив «смиренный вид», «старенький» вицмундир своего посетителя. Поводом для антипатии Неточкй Незвановой к Петру Александровичу («Неточка Незванова» Ф.М. Достоевкого) послужило детское воспо­минание о том, как хозяин дома, отправляясь к жене, «будто переде­лывает свое лицо»: «Вдруг, едва только он успел заглянуть в зеркало, лицо его совсем изменилось. Улыбка исчезла как по приказу, и на место ее какое-то горькое чувство... искривило его губы, какая-то судорожная боль нагнала морщины на лоб его и сдавила ему брови. Взгляд мрачно спрятался под очки,- словом, он в один миг, как будто по команде, стал совсем другим человеком... Посмотревшись с минуту в зеркало, он понурил голову, сгорбился, как обыкновенно являлся перед Александрой Михайловной, и на цыпочках пошел в ее кабинет». А в финале повести мы узнаем, что причиной столь сурового обхож­дения Петра Александровича со своей женой было своеобразное «тиранство», стремление «удержать над ней первенство», доказать собственную безгрешность.

Конфликтные ситуации, причиной которых стали формы поведе­ния, легли в основу и ряда комедийных произведений, где выявляется преувеличенная сосредоточенность на внешних сторонах жизни. Тар­тюф в одноименной комедии Мольера, сумевший принять «благоче­стивый вид» и разводящий «цветистые рацеи», грубо обманывает доверчивых Оргона и его мать. В основе сюжета другой комедии Мольера - «Мещанин во дворянстве» -претензии самовлюбленного и невежественного Журдена, его стремление во что бы то ни стало овладеть искусством светского обхождения. По особенностям поступ­ков Хлестакова в комедии Гоголя «Ревизор» Бобчинский и Добнинский заключили, что перед ними - важный столичный чиновник: «Недур­ной наружности, в партикулярном платье, ходит этак по комнате, и в лице этакое рассуждение... физиономия... поступки», а далее - «и денег не платит и не едет. Кому же б быть, как не ему?» Гротескно-преувеличенные представления чиновников об образе жизни и пове­дении «столичной штучки» помогли легкомысленному Хлестакову одурачить городничего и его подчиненных.

В литературе изображается не только поведение отдельного лица, но и поведение больших групп людей - участников церемоний, ри­туалов и т. п. Так, в романе Стендаля «Красное и черное» (гл. XVIII) описывается движение почетного караула короля и восхищение про­винциалов «блестящими мундирами» его участников. А позднее, от­правившись за королем в часовню, главный герой романа - Жюльен Сорель - замечает хорошеньких девушек из знатных семей, которые, склонив колена, восторженно наблюдали за епископом. Сцена произ­вела глубокое впечатление на Жюльена: «Это зрелище лишило нашего героя последних остатков разума. В этот миг он, пожалуй, ринулся бы в бой за инквизицию, и ото всей души».

Таким образом, формы поведения - это существенный и один из наиболее древних аспектов изображения персонажа. Ведь жизненная позиция, психологические особенности, формы сознания в их полноте стали осваиваться литературой значительно позднее. Путем анализа форм поведения мы получаем возможность уяснить причастность произведения той или иной традиции в истории культуры, что в конечном итоге обогащает нашу «историческую память» знаниями о своем прошлом. В частности, в статье Ю.М. Лотмана о «Ревизоре» поведение Хлестакова соотнесено с традициями допетровской и по­слепетровской эпохи, выявлена конфликтность встречи старой и молодой культуры. Все это позволило вести речь о «хлестаковщине» как явлении, имевшем глубокие культурно-исторические корни 1 .

Перспективу изучения форм поведения естественно усмотреть в создании типологии личности, преломленной художественным твор­чеством. В качестве примера напомним суждения М.М. Бахтина об авантюрном человеке, тип которого столь значим в литературе разных стран и народов 2 ; А.И. Журавлевой о «герое во фраке», сыгравшем значительную роль в истории русской литературы: «Все стремится с ним соотнестись, хотя и с разным отношением к этому образцу» 3 . Сошлемся также на статью И.Л. Альми о поведенческой структуре «импровизаторского типа личности», сходной у таких, казалось бы, различных героев, как пушкинские Самозванец, Дон Гуан и гоголев­ский Хлестаков: «...мгновенность перевоплощений, многоликость, гра­ничащая с безличием, легкость, отзывающаяся легкомыслием, беспринципность и детская непосредственность, привлекательность натуры и несомненная преступность действий в общем итоге» 4 . В этом случае кажется целесообразным воспользоваться понятием «литера­турная роль». Это совокупность устойчивых внешних примет персо­нажа, говоря словами Л.Я. Гинзбург, «облеченного определенной стилистикой», жанровой или направленческой (резонер классицизма, романтический герой 5). Понятие литературной роли родственно кате­гории амплуа в театральном творчестве.

Общество и словесное искусство, в частности, располагают опре­деленным репертуаром форм поведения. Литературоведу и читателю-непрофессионалу необходимы знания о культурном фоне, культурном контексте, формирующих язык поведения той или иной эпохи.

Литература неизменно запечатлевает культурно-историческую спе­цифику форм поведения. На ранних этапах словесности, а также в литературах средневековья, изображалось преимущественно предна­чертанное обычаем ритуальное поведение. Оно, как отмечает Д.С. Лиха­чев, говоря о древнерусской литературе, отвечало определенному этикету, в текстах преломлялись главным образом представления о том, «как должно было вести себя действующее лицо сообразно своему положению» -в соответствии с некой традиционной нормой 6 . Обративпшсь к «Чтению о житии и о погублении Бориса и Глеба», ученый показывает, что герои ведут себя как «издавна наученные» и «благо­воспитанные».

Нечто аналогичное -в эпосе древности, сказках, рыцарских ро­манах. Даже та область человеческого бытия, которую мы ныне именуем частной жизнью, представала как строго ритуализированная. Вот с какими словами обращается в «Илиаде» Гекуба к своему сыну Гектору, ненадолго покинувшему поля сражений и пришедшему в родной дом:

«Что ты, о сын мой, приходишь, оставив свирепую битву? Верно, жестоко теснят ненавистные мужи ахейцы, Ратуя близко стены? И тебя устремило к нам сердце: Хочешь ты, с замка троянского, руки воздеть к Олимпийцу? Но помедли, мой Гектор, вина я вынесу чащу Зевсу отцу возлиять и другим божествам вековечным...»

(Песнь VI. Пер. ЕЖ Гнедича)

И в том же тоне Гектор ответствует, почему он не дерзнет возлиять Зевсу вино «неомытой рукой».

Вместе с тем в агиографической литературе средневековья воссоз­давалось поведение «безвидное». В «Житии преподобного Феодосия Печерского» рассказывается, как святой в детстве, несмотря на мате­ринские запреты и даже побои, «сторонился сверстников, носил ветхую одежду, работал в поле вместе со смердами». Став монахом, Феодосии «незаметно молол выделенные каждому для помола меры зерна». У преподобного Димитрия («Житие и духовные подвиги преподобного отца нашего Димитрия, вологодского чудотворца»), обладавшего кра­сивым лицом, «был... обычай не только за разговором, но и на улице всегда прикрывать свое лицо куколем». Земледелец, приехавший уви­деть «святого мужа Сергия» («Житие преподобного и богоносного отца нашего, игумена Сергия, чудотворца»), не узнал его в нищем работ­нике: «На том, кого вы указали, ничего не вижу-ни чести, ни величия, ни славы, ни одежд красивых, дорогих <...> ни слуг поспеш­ных <...> но все рваное, все нищее, все сирое». А впоследствии рассказывается, как преподобный Сергий отказался принять дорогие подарки от митрополита, отказался от епископства.

Святые и авторы агиографических текстов о них опираются на евангельский образ Христа («невзрачный», «презренный»), апостоль­ские послания и святоотеческую литературу. По мысли одного из апологетов, «добродетель, чтобы не иметь с пороком ничего общего, отказывается от внешней красивости. Порок же всячески старается усиливать эту форму маскировки» 1 . А «громкий голос, грубая речь, строптивый с горечью ответ, гордая и подвижная походка, неудержимая говорливость» выступают в «Добротолюбии» как приметы гордеца - антипода христианской святости.

Совсем иные поведенческие ориентации и формы доминируют в низких жанрах древности и средневековья. В комедиях, фарсах, но­веллах царит атмосфера вольных шуток и игр, перебранок и драк, абсолютной раскованности слова и жеста, которые, как показал М.М. Бахтин в книге о Ф. Рабле, вместе с тем сохраняют некоторую ритуальную обязательность, присущую традиционным массовым праз­днествам (карнавалам). Вот небольшая (и наиболее «пристойная») часть перечня «карнавальных повадок» Гаргантюа в детстве: «Вечно валялся в грязи, пачкал нос, мазал лицо», «утирал рукавом нос, сморкался в суп», «кусался, когда смеялся, смеялся, когда кусался, частенько плевал в колодец», «сам себя щекотал под мышками». К подобным мотивам «Гаргантюа и Пантагрюэля» тянутся нити в первую очередь от Аристофана, комедии которого являют «образец всенарод­ного, освобождающего, блестящего, буйного и жизнетворного смеха» 2 .

Эпоха Возрождения ознаменовалась интенсивным обогащением форм поведения как в общекультурной реальности, так и в литератур­ных произведениях. Стало гораздо большим внимание общества к «внешнему человеку»: «Возрос интерес к эстетической стороне поступ­ка вне его нравственной оценки, ибо критерий нравственности стал разнообразнее с тех пор, как индивидуализм расшатал исключитель­ность старого этического кодекса»,- отмечал А.Н. Веселовский, рас­сматривая «Декамерон» Дж. Боккаччо 3 . Наступило время интенсивного обновления, свободного выбора и самостоятельного созидания форм поведения. Эта культурно-историческая тенденция имела место и в пору Возрождения, когда был выработан этикет свободного умствен­ного собеседования 4 , и в эпоху классицизма, выдвинувшего на аван­сцену поведение моралиста-резонера, поборника и проповедника гражданских добродетелей.

В России временем радикального обновления форм поведения явился XVIII век, прошедший под знаком реформ Петра I, секуляри­зации жизни общества и поспешной европеизации страны с ее дости­жениями и издержками 5 . Знаменательна характеристика В.О. Клюневским положительных героев комедии Д. И. Фонвизина «Недоросль»: «Они явились ходячими, но еще безжизненными схемами морали, которую они надевали на себя, как маску. Нужны были время, усилия и опыт, чтобы пробудить жизнь в этих пока мертвенных культурных препаратах, чтобы эта моралистическая маска успела врасти в их тусклые лица и стать их живой нравственной физиономией» 1 .

Весьма специфичные поведенческие формы выработаны в русле сентиментализма, как западноевропейского, так и русского. Провозг­лашение верности законам собственного сердца и «канон чувствитель­ности» порождали меланхолические воздыхания и обильные слезы литературных героев, которые нередко оборачивались экзальтацией и жеманством, над чем иронизировал Пушкин, а также позами вечной опечаленности (вспомним Жюли Карагину в «Войне и мире»). Этот стереотип определил облик героев многих русских повестей, написан­ных как бы по мотивам карамзинской «Бедной Лизы».

Как никогда ранее, активным стал свободный выбор человеком форм поведения в эпоху романтизма. Появились литературные герои, ориентирующиеся на определенные поведенческие образцы, жизнен­ные или литературные. Знаменательны слова о Татьяне Лариной, которая, думая об Онегине, воображала себя героиней прочитанных ею романов: «Кларисой, Юлией, Дельфиной». Вспомним и пушкин­ского Германна («Пиковая дама») в позе Наполеона, и Печорина с его байронизмом.

В какой-то мере сходные «поведенческие» мотивы настойчиво прозвучали в романе Стендаля «Красное и черное». Чтобы завоевать высокое положение в обществе, Жюльен Сорель поначалу разыгрывает роль благочестивого юноши, а позже, воодушевленный примером Наполеона, принимает роль «покорителя женских сердец», «человека, привыкшего быть неотразимым в глазах женщин», и разыгрывает ее перед госпожой де Реналь. «У него такой вид,- скажет о нем одна из героинь романа,-точно он все обдумывает и ни шагу не ступит, не рассчитав заранее». Автор замечает, что, позерствуя и рисуясь, Жюльен невольно «прилагал невероятные старания испортить все, что в нем было привлекательного».

В первой половине XIX в. появилось множество персонажей, подобных лермонтовскому Грушницкому и гоголевскому Хлестакову, чей облик «строился» в соответствии с модными стереотипами. В таких случаях, по словам Ю.М. Лотмана, «поведение не вытекает из органи­ческих потребностей личности и не составляет с ней неразрывного целого, а «выбирается», как роль или костюм, и как бы «надевается» на личность». Ученый отмечал: «Герои Байрона и Пушкина, Марлин-ского и Лермонтова порождали целую фалангу подражателей <...>, которые перенимали жесты, мимику, манеры поведения литературных персонажей <...> В случае с романтизмом сама действительность спешила подражать литературе».

Широкое распространение в начале века поведения демонстратив­но-зрелищного, «литературного», «театрального», сопряженного со всякого рода эффектными позами и масками, Ю.М. Лотман объяснял тем, что массовой психологии этой эпохи были свойственны «вера в собственное предназначение, представление о том, что мир полон великих людей». Вместе с тем он подчеркивал, что «поведенческие маскарады» как противовес традиционному, «руганному» поведению имели позитивное значение и были благоприятны для становления личности и обогащения общественного сознания: «...подход к своему поведению как сознательно творимому по законам и образцам высоких текстов» знаменовал появление новой «модели поведения», которая, «превращая человека в действующее лицо, освобождала его от автома­тической власти группового поведения, обычая» 1 .

Разного рода искусственность, «сделанность» форм поведения, нарочитость позы и жеста, мимики и интонации, освещавшиеся критически уже в пору романтизма, стали в последующие эпохи вызывать к себе еще более суровое, безусловно негативное отношение писателей. Вспомним толстовского Наполеона перед портретом сына: подумав, как себя вести в этот момент, полководец «сделал вид задумчивой нежности», после чего (!) «глаза его увлажнились». Актер, стало быть, сумел проникнуться духом роли. В постоянстве и равенстве себе интонаций и мимики Л.Н. Толстой усматривает симптомы искус­ственности и фальши, позерства и лжи. Берг всегда говорил точно и учтиво; Анну Михайловну Друбецкую никогда не покидал «озабочен­ный и вместе с тем христиански-кроткий вид»; Элен наделена «одно­образно красивой улыбкой»; глаза Бориса Друбецкого были «спокойно и твердо застланы чем-то, как будто какая-то заслонка -синие очки общежития - были надеты на них».

Неустанно внимателен и, можно сказать, нетерпим ко всякого рода актерствованию и амбициозной фальши Ф.М. Достоевский. Участники тайного заседания в «Бесах» подозревали друг друга, и «один перед другим принимали разные осанки». Петр Верховенский, идя на встречу с Шаговым, «постарался переделать свой недовольный вид в ласковую физиономию». А позже советует: «Сочините-ка вашу физиономию, Ставрогин: я всегда сочиняю, когда к ним (членам революционного кружка.- СМ.) вхожу. Побольше мрачности, и только, больше ничего не надо: очень нехитрая вещь». Весьма настойчиво выявляет Достоев­ский также жесты и интонации людей болезненно самолюбивых и неуверенных в себе, тщетно пытающихся сыграть какую-то импозан­тную роль. Так, Лебядкин, знакомясь с Варварой Петровной Ставро-гиной, «остановился, тупо глядя перед собой, но, однако, повернулся и сел на указанное место, у самых дверей. Сильная в себе неуверен­ность, а вместе с тем наглость и какая-то беспрерывная раздражитель­ность сказывалась в выражении его физиономии. Он трусил ужасно <...> видимо боялся за каждое движение своего неуклюжего тела <...> Капитан замер на стуле с своею шляпой и перчатками в руках и не сводя бессмысленного взгляда своего со строгого лица Варвары Пет­ровны. Ему, может быть, и хотелось бы внимательно осмотреться, но он пока еще не решался». В подобных эпизодах Достоевский художе­ственно постигает ту закономерность человеческой психики, которую много позже охарактеризовал М.М. Бахтин: «Человек <...> болезненно дорожащий производимым им внешним впечатлением, но не уверен­ный в нем, самолюбивый, теряет правильную <...> установку по отношению к своему телу, становится неповоротливым, не знает, куда деть руки, ноги; это происходит потому, что <...> контекст его само­сознания путается контекстом сознания о нем другого...» 1 .

Движения, позы и жесты, высказывания (и их интонации) высту­пают в реалистической литературе как индивидуальная характеристика персонажа. Достаточно вспомнить, к примеру, осторожного, вкрадчи­вого, боязливого Беликова у Чехова или противоположных ему по «стилю поведения» героев Достоевского - Настасью Филипповну и Ипполита, не умеющих и не желающих сдерживать свои импульсы.

В обрисовке поведения персонажей других писателей-реалистов нередко на первый план выступают игровые начала. Так, в «Беспри­даннице» А.Н. Островского противопоставлены друг другу проникно­венный артистизм искренней и доверчивой Ларисы и жестокие «игры» Паратова (злые шутки и издевательства над Карандншевым). Шутов­ство Федора Павловича Карамазова у Достоевского стало «второй природой» этого персонажа и обрисовано как следствие непрерывного самообмана грубого эгоиста. Герои, неспособные к шутке и веселью, предстают как отчужденные от «живой жизни»: угрюмство Сальери в сцене со слепым скрипачом; осмотрительные дамы и «несколько девиц, неулыбающихся лиц» в «Евгении Онегине»; «маскообразное», непод­вижное лицо Ставрогина в «Бесах»; неизменно серьезный и внутренне холодный облик чеховской Лидии Волчаниновой.

Предметом неоднозначного освещения в реалистической литера­туре стали этикетные действия героев. Несомненной ценностью в романе Достоевского «Братья Карамазовы» обладает традиционное приветствие старца иеромонахами: «Вся церемония произошла весьма серьезно, вовсе не как вседневный обряд какой-нибудь, а почти с каким-то чувством». А этикет как повод к самоутверждению, средство обмана, следствие поверхностно усвоенных веяний, признак иерархи­ческого мышления получает негативную оценку у русских писателей. Напомним знаменитое гоголевское отступление в 3-й главе «Мертвых душ»: «Надобно сказать, что у нас на Руси, если и не угнались еще кое в чем другом за иностранцами, то далеко перегнали их в умении обращаться. Пересчитать нельзя всех оттенков и тонкостей нашего обращения. <...> У нас не то: у нас есть такие мудрецы, которые с помещиком, имеющим двести душ, будут говорить совсем иначе, нежели с тем, у которого их триста, а с тем, у которого их триста, будут говорить опять не так, как с тем, у которого их пятьсот, а с тем, у которого их пятьсот, опять не так, как с тем, у которого их восемьсот,- словом, хоть восходи до миллиона, все найдутся оттенки». Прямо-таки виртуозами этикетности, выявляющей социально-иерархические дис­танции, оказываются купцы в «Бесприданнице» Островского: Кнуров солидно неразговорчив в общении с Огудаловой, Карандышева замал­чивает; под стать Кнурову Вожеватов, позволяющий себе небрежно-приказывающий тон с Огудаловой и едко насмешливый -с Карандышевым. Забегая вперед, отметим, что данная традиция осве­щения этикетного поведения подхвачена А.И. Солженицыным в рас­сказе «Матренин двор». В финале повести сопоставлены по контрасту обрядовые причитания сестер Матрены, мужниной родни, в «подтек­сте» которых-своеобразная «политика», и плач приемной дочери Киры, рыдавшей «простым рыданием нашего века».

В литературе XIX в. (как в эпоху романтизма, так и позже) настойчиво воссоздавалось и при этом поэтизировалось поведение, свободное от каких-либо масок и актерских поз, от сделанности, нарочитости, искусственности, исполненное одухотворенности. В этой связи уместно назвать героиню новеллы Э.Т.А. Гофмана «Крошка Цахес, по прозвищу Циннобер»: Кандида отличается от манерно-воз­вышенных девиц «веселостью и непринужденностью», которые не лишали ее способности глубоко чувствовать. Вспомним и героев Пушкина: Мироновых и Гриневых в «Капитанской дочке», Татьяну Ларину, Моцарта в одной из маленьких трагедий. Великий композитор предстал в освещении поэта как бытовая фигура, воплощающая поэзию безыскусственной простоты, артистической легкости и изящества, способности и к глубочайшим переживаниям, и к веселой непосред­ственности; он готов живо откликаться на все, что его окружает в каждый отдельный момент.

Быть может, ярче и многоплановее, чем где-либо еще, запечатлено и опоэтизировано безыскусственно свободное и в то же время испол­ненное одухотворенности поведение (прежде всего -жестово-мими-ческое) в «Войне и мире» Л.Н. Толстого, внимание которого «сосредоточивается на том, что в человеке есть подвижного, момен­тально возникающего и исчезающего: голос, взгляд, мимический изгиб, летучие изменения линий тела» 1 . «Его слова и действия выли­вались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка»,- эту мысль повествователя о Платоне Каратаеве вполне можно отнести и к другим героям романа. «Он не играл никакой роли», - сказано о Кутузове. Вот изображение смотра войскпод Браунау:«.. .Кутузов слегка улыбнулся, в то время как, тяжело ступая, он опускал ногу с подножки, точно как будто и не было этих двух тысяч людей, которые не дыша смотрели на него...». Пьер, открытый душой всем и каждому, совершенно равнодушен к произ­водимому им впечатлению. На петербургском балу он двигается «так же небрежно <...> как бы он шел по толпе базара». А вот описание той встречи княжны Марьи с Ростовым, которая завершилась их сближе­нием: «При первом взгляде на лицо Николая она увидала, что он приехал только для того, чтобы исполнить долг учтивости, и решилась твердо держаться в том самом тоне, в котором он обратится к ней». Но княжна не сумела сохранить верность избранной позе: «В самую последнюю минуту, в то время как он поднялся, она так устала говорить о том, до чего ей не было дела <...> что она в припадке рассеянности, устремив вперед себя свои лучистые глаза, сидела неподвижно, не замечая, что он поднялся». Результатом этой рассеянности, неумения осуществить собственную установку и стало объяснение с ней Нико­лая, принесшее обоим счастье.

Поведение безыскусственно простое, свободное как от ритуальной предначертанности, так и от жизнетворческих поз в духе романтизма, осознавалось и изображалось в качестве некой нормы не одним только Толстым. Оно предстало как поистине живое и исполненное поэзии у большинства писателей XDC-XX вв. Непреднамеренность и раско­ванность высказываний и жестов персонажей послепушкинской лите­ратуры каждый раз своя, особенная. Вместе с тем простота тоже может оказаться поддельной. Простота обращения Министра-администрато­ра в пьесе Е. Шварца «Обыкновенное чудо» не что иное, как грубость и бесцеремонность.

Рубеж XIX-XX вв. и первые десятилетия нашего столетия были отмечены новым брожением в поведенческой сфере, что дало о себе знать прежде всего в литературной жизни. По словам Ю.М. Лотмана, «в биографиях символистов, «жизнестроительстве», «театре одного актера», «театре жизни» и других явлениях культуры воскресает поэтика поведения в духе романтизма» 1 . Таково жизнетворчество блоковского окружения 1906-1908 гг., иронически поданное в «Балаганчике». Еще одно свидетельство тому-ранние произведения В. В. Маяковского. Так, в трагедии «Владимир Маяковский» автор изобразил себя как пророка и спасителя человечества, жертвующего своей жизнью. Отда­ленное подобие этих жизнетворческих импульсов - требования ради­кальной критики первых десятилетий XX в., согласно которым персонаж должен представлять собой «монолитный образец», своего рода идеал жертвенного подвига во имя революционных идей 2 . Данко в горьковской «Старухе Изергиль» изображен красивым, смелым, «гордо» смеющимся: когда сердце Данко загорелось желанием спа­сти расслабленных людей, «в его очах засверкали лучи... могучего огня». Внешней исключительностью наделены и «положительные герои» литературы социалистического реализма. Чапаев в одноимен­ной повести Д.А. Фурманова «так уж умел обставить <...> свои поступки, и так ему помогали это делать свои близкие люди, что в результате от поступков его неизменно получался аромат богатыр­ства и чудесности». У Кожуха -героя повести А. С. Серафимовича «Железный поток» -«неподвижно-каменные черты», «железно» стиснутые челюсти, «непримиримый» взгляд. А поведение другого персонажа-Смолокурова-описывается так: «Он поднялся во весь свой громадный рост, и не столько слова, сколько могучая фигура с красиво протянутой рукой были убедительны». Не по годам суров Павел Корчагин в романе Н.А. Островского «Как закалялась сталь», а у его старшего товарища Жухрая -«железная фигура <...> и голос тугой, не допускающий возражений».

Жизнестроительство начала XX в. не раз получало отчужденно-критическую оценку. Поэты начала века, отмечал Б.Л. Пастернак в «Охранной грамоте», нередко становились в позы, творя самих себя, и «зрелищное понимание биографии» со временем стало пахнуть кровью 3 . В ахматовской «Поэме без героя» символистская и околосим­волистская среда предреволюционных лет предстала в образе трагиче­ски греховного маскарада: в мире «краснобаев и лжепророков» и «маскарадной болтовни», беспечной, прямой, бесстыдной,

И беснуется и не хочет

Узнавать себя человек...

«С детства ряженых я боялась» - эти слова А.А. Ахматовой в контексте поэмы свидетельствуют об ее причастности той поведенче­ской ориентации, которая ранее была столь ярко выражена в творчестве А.С. Пушкина, Л.Н. Толстого и других писателей-классиков XIX в.

Сдержанно-скептическое отношение к жизнетворческим позам, связанным чаще всего с эгоистическим самоутверждением, желанием обрести определенную репутацию в обществе, закрытостью, отъеди-ненностью, поверхностным отношением к проблемам жизни и куль­туры, сохранение безыскусственности как нормы унаследовано и рядом писателей XX в.: М.А. Булгаковым («Дни Турбиных» и «Белая гвар­дия»), М.М. Пришвиным, Б.Л. Пастернаком («Доктор Живаго», «Быть знаменитым некрасиво...»), И.С. Шмелевым, Б.К. Зайцевым, А.Т. Твар­довским («Василий Теркин»), создателями «деревенской прозы».

Итак, формы поведения персонажей составляют одну из самых существенных граней мира литературного произведения. Без внимания писателя к «внешнему человеку», к человеку в «ценностно-эстетиче­ской воплощенности» 1 его творчество непредставимо.

Формы поведения человека (и литературного персонажа, в частности)— это совокупность движений и поз, жестов и мимики, произносимых слов с их интонациями. Они по своей природе динамичны и претерпевают бесконечные изменения в зависимости от ситуаций данного момента. Вместе с тем в основе этих текучих форм лежит» устойчивая, стабильная данность, которую правомерно назвать поведенческой установкой или ориентацией.

«По манере говорить,— писал А.Ф. Лосев,— по взгляду глаз, по держанию рук и ног, по голосу, не говоря уже о цельных поступках, я всегда могу узнать, что за личность передо мной. Наблюдая выражение лица человека, вы видите здесь обязательно нечто внутреннее»

Формы поведения людей составляют одно из необходимых условий межличностного общения. Они весьма разнородны. В одних случаях поведение предначертано традицией, обычаем, ритуалом, в иных, напротив, явственно обнаруживает черты именно данного человека и его свободную инициативу в сфере интонирования и жестикуляции.

В поведении обнаруживается или игровая легкость, нередко сопряженная с веселостью и смехом, или, наоборот, сосредоточенная серьезность и озабоченность. Характер движений, жестов, интонаций во многом зависит от коммуникативной установки человека: от его намерения и привычки либо поучать других (поза и тон пророка, проповедника, оратора), либо, напротив, всецело полагаться на чей-то авторитет (позиция послушного ученика), либо, наконец, собеседовать с окружающими на началах равенства.

И самое последнее: поведение в одних случаях внешне эффектно, броско и напоминает «укрупненные» движения и интонации актеров на сцене, в других — непритязательно и буднично. Общество и, в частности, словесное искусство, таким образом, располагают определенным репертуаром, правомерно сказать даже языком форм поведения.

Формы поведения персонажей в состоянии приобретать семиотический характер. Они часто предстают как условные знаки, смысловая наполненность которых зависит от договоренности людей, принадлежащих к той или иной социально-культурной общности. Так, герой антиутопии Дж. Оруэлла «1984» Уинстон замечает у Джулии «алый кушак — эмблему Молодежного антиполового союза». Значительное лицо в «Шинели» Н.В. Гоголя задолго до получения генеральского чина вырабатывает у себя подобающий большому начальнику отрывистый и твердый голос.

Вспомним светские манеры юного Онегина или идеал comme il faut в «Юности» Л.Н. Толстого. В романе А.И. Солженицына «В круге первом» Сталин сознательно прибегает к жестам «с угрожающим внутренним смыслом» и нередко вынуждает окружающих разгадывать подоплеку своего молчания или грубых выходок.

Вместе с тем человеческое поведение неизменно выходит за узкие рамки условной знаковости. Едва ли не центр «поведенческой сферы» составляют органически и непреднамеренно появляющиеся интонации, жесты и мимика, не предначертанные какими-то установками и социальными нормами. Это естественные признаки(симптомы) душевных переживаний и состояний. «Закрыв лицо, я умоляла Бога» в стихотворении А.А. Ахматовой — непроизвольный и легко узнаваемый каждым из людей жест смятения и отчаяния.

Свободное от условности,несемиотическое поведение далеко не всегда оказывается явным самораскрытием человека. Так, толстовский Пьер Безухов ошибается, полагая, что «выражение холодного достоинства» на лице Наташи Ростовой после разрыва с Волконским согласуется с ее настроенностью: «- он не знал, что душа Наташи была преисполнена отчаяния, стыда, унижения и что она не виновата была в том, что лицо ее невольно выражало спокойное достоинство и строгость».

Впрямую формы поведения запечатлеваются актерским искусством (наиболее многопланово в драматическом театре); в живописи и скульптуре — лишь статически и сугубо избирательно. Литература осваивает поведение человека весьма широко, но изображает его опосредованно — через «цепочку» словесных обозначений, а интонации посредством выразительно значимых синтаксических конструкций. Формы поведения воссоздаются, осмысливаются и оцениваются писателями активно, составляя не менее важную грань мира литературного произведения, чем собственно портреты. Эти две стороны художественной явленности персонажа как внешнего человека неуклонно взаимодействуют.

При этом характеристики портретные и «поведенческие» находят в произведениях различное воплощение. Первые, как правило, однократны и исчерпывающи: при появлении персонажа на страницах произведения автор описывает его наружность, чтобы к ней уже не возвращаться. Поведенческие же характеристики обычно рассредоточены в тексте, многократны и вариативны. Они обнаруживают внутренние и внешние перемены в жизни человека.

Вспомним толстовского князя Андрея. Во время первого разговора с Пьером о предстоящем отъезде на войну лицо молодого Волконского дрожит нервическим оживлением каждого мускула. При встрече с князем Андреем через несколько лет Пьера поражает его «потухший взгляд». Совсем иначе выглядит Волконский в пору увлечения Наташей Ростовой. А во время разговора с Пьером накануне Бородинской битвы на его лице — неприятное и злобное выражение. Вспомним встречу князя Андрея, тяжело раненного, с Наташей, «когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами»; позже — светящиеся «ей навстречу» глаза; и, наконец, «холодный, строгий взгляд» перед смертью.

Формы поведения нередко «выдвигаются» на авансцену произведения, а порой предстают как источник серьезных конфликтов. Так, в шекспировском «Короле Лире» молчаливость Корделии, «отсутствие умильности во, взоре и льстивости в устах» на фоне красноречивых декламаций Гонерильи и Реганы о безграничной любви к отцу приводят в ярость старого Лира, что и послужило завязкой трагедии.

В комедии Ж.Б. Мольера «Тартюф, или Обманщик» герой, принимающий «благочестивый вид» и разводящий «цветистые рацеи», грубо обманывает доверчивых Оргона и его мать; в основе сюжета мольеровской комедии «Мещанин во дворянстве» — претензия невежественного Журдена во что бы то ни стало овладеть искусством светского обхождения.

Литература неизменно запечатлевает культурно-историческую специфику форм поведения. На ранних этапах словесности, а также в литературах средневековья воссоздавалось преимущественно предначертанное обычаем ритуальное поведение. Оно, как отмечает Д.С. Лихачев, говоря о древнерусской литературе, отвечало определенному этикету: в текстах преломлялись представления о том, «как должно было вести себя действующее лицо сообразно своему положению» — в соответствии с традиционной нормой. Обратившись к «Чтению о житии и о погублении Бориса и Глеба», ученый показывает что герои ведут себя как «издавна наученные» и «благовоспитанные».

Нечто аналогичное — в эпосе древности, сказках, рыцарских романах. Даже та область человеческого бытия, которую мы ныне именуем частной жизнью, представала как ритуализованная и на театральный лад эффектная. Вот с какими словами обращается в «Илиаде» Гекуба к своему сыну Гектору, ненадолго покинувшему поля сражений и пришедшему в родной дом:

Что ты, о сын мой, приходишь, оставив свирепую битву?

Верно, жестоко теснят ненавистные мужи ахейцы,

Ратуя близко стены? И тебя устремило к нам сердце:

Хочешь ты, с замка троянского, руки воздеть к Олимпийцу?

Но помедли, мой Гектор, вина я вынесу чашу

Зевсу отцу возлиять и другим божествам вековечным.

После и сам ты, когда пожелаешь испить, укрепишься;

Мужу, трудом истомленному, силы вино обновляет;

Ты же, мой сын, истомился, за граждан своих подвизаясь.

И Гектор отвечает еще более пространно, говорит, почему он не дерзнет возлиять Зевсу вино «неомытой рукою».

Напомним также один из эпизодов гомеровской «Одиссеи». Ослепивший Полифема Одиссей, рискуя жизнью, обращается к разгневанному циклопу с гордой, на театральный лад эффектной речью, называет ему свое имя и рассказывает о своей судьбе.

В агиографической литературе средневековья, напротив, воссоздавалось поведение внешне «безвидное». В «Житии преподобного Феодосия Печерского» рассказывается, как святой в детстве, несмотря на материнские запреты и даже побои, «сторонился сверстников, носил ветхую одежду, работал в поле вместе со смердами». Землепашец («Житие преподобного и богоносного отца нашего, игумена Сергия, чудотворца»), приехавший увидеть «святого мужа Сергия», не узнал его в нищем работнике: «На том, кого вы указали, ничего не вижу — ни чести, ни величия, ни славы, ни одежд красивых дорогих, ни слуг поспешных, но все рваное, все нищее, все сиротское».

Святые (как и авторы агиографических текстов о них) опираются на евангельский образ Христа, а также на апостольские послания и святоотеческую литературу. «Частный вопрос «худых риз»,;— справедливо замечает В.Н. Топоров,— важный знак некоей целостной позиции и соответствующего ей жизненного поведения эта позиция по сути своей аскетическая выбирая ее, он (св. Феодосии Печерский.—) постоянно имел перед своим духовным взором живой образ уничижения Христа».

Совсем иные поведенческие ориентации и формы доминируют в низких жанрах древности и средневековья. В комедиях, фарсах, новеллах царит атмосфера вольных шуток и игр, перебранок и драк, абсолютной раскованности слова и жеста, которые, как показал М.М. Бахтин в книге о Ф. Рабле, вместе с тем сохраняют некоторую ритуальную обязательность, присущую традиционным массовым празднествам (карнавалам).

Вот небольшая (и наиболее «пристойная») часть перечня «карнавальных повадок» Гаргантюа в детстве: «Вечно валялся в грязи, пачкал нос, мазал лицо», «утирал рукавом нос, сморкался в суп», «кусался, когда смеялся, смеялся, когда кусался, частенько плевал в колодец», «сам себя щекотал под мышками». К подобным мотивам повестей Рабле тянутся нити от Аристофана, комедии которого явили «образец всенародного, освобождающего, блестящего, буйного и жизнетворного смеха» Пиотровский А. Театр Аристофана // Аристофан. Театр. «Облака» — «Осы» — «Птицы». М.; Л., 1927. С. 30."

Новое время ознаменовалось интенсивным обогащением форм поведения как в общекультурной реальности, так и в литературных произведениях. Усилилось внимание к «внешнему человеку»: «Возрос интерес к эстетической стороне поступка вне его нравственной оценки, ибо критерий нравственности стал разнообразнее с тех пор, как индивидуализм расшатал исключительность старого этического кодекса»,— отмечал А. Н. Веселовский, рассматривая «Декамерон» Дж. Боккаччо».

Наступило время интенсивного обновления, свободного выбора и самостоятельного созидания форм поведения. Это имело место и в пору Возрождения, когда был выработан этикет свободного умственного собеседования См.: Боткин Л.М. Итальянские гуманисты: Стиль жизни, стиль мышления. М., 1978. С. 158-160., и в эпоху классицизма, выдвинувшего на авансцену поведение моралиста-резонера, поборника и проповедника гражданских добродетелей.

Время радикального обновления форм поведения в русском обществе — XVIII век, прошедший под знаком реформ Петра I, секуляризации общества и поспешной европеизации страны с ее достижениями и издержками. Знаменательна характеристика В.О. Ключевским положительных героев комедии Д.И. Фонвизина «Недоросль»: «Они явились ходячими, но еще безжизненными схемами морали, которую они надевали на себя, как маску. Нужны были время, усилия и опыт, чтобы пробудить жизнь в этих пока мертвенных культурных препаратах, чтобы эта моралистическая маска успела врасти в их тусклые лица и стать их живой нравственной физиономией».

Своеобразные поведенческие формы выработались в русле сентиментализма, как западноевропейского, так и русского. Провозглашение верности законам собственного сердца и «канон чувствительности» порождали меланхолические воздыхания и обильные слезы, которые нередко оборачивались экзальтацией и жеманством (над чем иронизировал А.С. Пушкин), а также позами вечной опечаленности (вспомним Жюли Карагину в «Войне и мире»).

Как никогда ранее, активным стал свободный выбор человеком форм поведения в эпоху романтизма. Многие литературные герои ныне ориентируются на определенные поведенческие образцы, жизненные и литературные. Знаменательны слова о Татьяне Лариной, которая, думая об Онегине, воображала себя героиней прочитанных ею романов: «Кларисой, Юлией, Дельфиной». Вспомним пушкинского Германна («Пиковая дама») в позе Наполеона, Печорина с его байроническим кокетством (разговаривая с княжной Мери, герой лермонтовского романа то принимает «глубоко трогательный вид», то иронически шутит, то произносит эффектный монолог о своей готовности любить весь мир и о роковой непонятости людьми, о своих одиноких страданиях).

Сходные «поведенческие» мотивы прозвучали в романе Стендаля «Красное и черное». Чтобы завоевать высокое положение в обществе, Жюльен Сорель поначалу выступает как благочестивый юноша, а позже, воодушевленный примером Наполеона, принимает позу «покорителя женских сердец», «человека, привыкшего быть неотразимым в глазах женщин», и разыгрывает эту роль перед госпожой де Реналь. «У него такой вид,— скажет о нем одна из героинь романа,— точно он все обдумывает и ни шагу не ступит, не рассчитав заранее». Автор замечает, что, позируя и рисуясь, Жюльен под влиянием окружающих и их советов «прилагал невероятные старания испортить все, что в нем было привлекательного».

В первой половине XIX в. появилось множество персонажей, подобных лермонтовскому Грушницкому. и гоголевскому Хлестакову, чей облик «строился» в соответствии с модными стереотипами. В подобных случаях, по словам Ю.М. Лотмана, «поведение не вытекает из органических потребностей личности и не составляет с ней неразрывного целого, а «выбирается», как роль или костюм, и как бы «надевается» на личность». Ученый отмечал: «Герои Байрона и Пушкина, Марлинского и Лермонтова порождали целую фалангу подражателей, которые перенимали жесты, мимику, манеры поведения литературных персонажей. В случае с романтизмом сама действительность спешила подражать литературе».

Широкое распространение в начале XIX в. поведения игрового, «литературного», «театрального», сопряженного со всякого рода эффектными позами и масками, Ю.М. Лотман объяснял тем, что массовой психологии этой эпохи были свойственны «вера в собственное предназначение, представление о том, что мир полон великих людей». Вместе с тем он подчеркивал, что «поведенческие маскарады» как противовес традиционному, «рутинному» (по выражению ученого) поведению имели позитивное значение и были благоприятны для становления личности и обогащения общественного сознания: « подход к своему поведению как сознательно творимому по законам и образцам высоких текстов» знаменовал появление новой «модели поведения», которая, «превращая человека в действующее лицо, освобождала его от автоматической власти группового поведения, обычая».

Разного рода искусственность, «сделанность» форм поведения, нарочитость позы и жеста, мимики и интонации, освещавшиеся критически уже в пору романтизма, стали в последующие эпохи вызывать к себе суровое и безусловно негативное отношение писателей. Вспомним толстовского Наполеона перед портретом сына: подумав, как ему в этот момент себя вести, полководец «сделал вид задумчивой нежности», после чего «глаза его увлажнились». Актер, стало быть, сумел проникнуться духом роли.

В постоянстве и равенстве себе интонаций и мимики Л.Н. Толстой усматривает симптомы искусственности и фальши, позерства и лжи. Берг всегда говорил точно и учтиво; Анну Михайловну Друбецкую никогда не покидал «озабоченный и вместе с тем христиански-кроткий вид»; Элен наделена «однообразно красивой улыбкой»; глаза Бориса Друбецкого были «спокойно и твердо застланы чем-то, как будто какая-то заслонка — синие очки общежития — были надеты на них». Знаменательны и слова Наташи Ростовой о Долохове: «У него все назначено, а я этого не люблю».

Неустанно внимателен и, можно сказать, нетерпим ко всякого рода актерствованию и амбициозной фальши Ф.М. Достоевский. Участники тайного заседания в «Бесах» «подозревали друг друга и один перед другим принимали разные осанки». Петр Верховенский, идя на встречу с Шаговым, «постарался переделать свой недовольный вид в ласковую физиономию». А позже советует: «Сочините-ка вашу физиономию, Ставрогин; я всегда сочиняю, когда к ним (членам революционного кружка.—) вхожу. Побольше мрачности, и только, больше ничего не надо; очень нехитрая вещь».

Весьма настойчиво выявляет Достоевский жесты и интонации людей болезненно самолюбивых и неуверенных в себе, тщетно пытающихся сыграть какую-то импозантную роль. Так, Лебядкин, знакомясь с Варварой Петровной Ставрогиной, «остановился, тупо глядя перед собой, но, однако, повернулся и сел на указанное место, у самых дверей. Сильная в себе неуверенность, а вместе с тем наглость и какая-то беспрерывная раздражительность сказывалась в выражении его физиономии. Он трусил ужасно, видимо боялся за каждое движение своего неуклюжего тела. Капитан замер на стуле со своею шляпой и перчатками в руках и не сводя бессмысленного взгляда своего со строгого лица Варвары Петровны. Ему, может быть, и хотелось бы внимательно осмотреться, но он пока еще не решался».

В подобных эпизодах Достоевский художественно постигает ту закономерность человеческой психологии, которую много позже охарактеризовал М.М. Бахтин: «Человек, болезненно дорожащий производимым им внешним впечатлением, но не уверенный в нем, самолюбивый, теряет правильную установку по отношению к своему телу, становится неповоротливым, не знает, куда деть руки, ноги; это происходит потому, что контекст его самосознания путается контекстом сознания о нем другого».

Послепушкинская литература весьма критически освещала поведение скованное, несвободное, «футлярное» (воспользуемся лексикой А.П. Чехова). Вспомним осторожного и боязливого Беликова («Человек в футляре») и исполненную серьезности, отчужденную от близтекущей жизни Лидию Волчанинову («Дом с мезонином»). Писатели не принимали и противоположной крайности: неумения людей быть сдержанными (как гоголевский Хлестаков) и непомерную «открытость» их импульсов и порывов, чреватую всяческими скандалами. Именно таковы формы поведения Настасьи Филипповны и Ипполита в романе Ф.М. Достоевского «Идиот» или эгоиста и циника Федора Павловича Карамазова с его «бескорыстным» шутовством, которое стало его второй натурой.

В литературе XIX в. (и в эпоху романтизма, и позже) настойчиво воссоздавалось и поэтизировалось поведение, свободное от каких-либо масок и актерских поз, от сделанности, нарочитости, искусственности и при этом исполненное одухотворенности. В этой связи уместно назвать героиню новеллы Э.Т.А. Гофмана «Крошка Цахес, по прозвищу Циннобер»: Кандида отличается от манерно-возвышенных девиц «веселостью и непринужденностью», которые не лишают ее способности глубоко чувствовать.

Среди жеманных испанских дам резко выделяется Имали — героиня популярного в России романа Ч.Р. Метьюрина «Мельмот-скиталец»; девушке присущи живость, природное изящество, «удивительные непосредственность и прямота, которые сказывались в каждом ее взгляде и движении». Вспомним и героев А.С. Пушкина: Мироновых и Гриневых в «Капитанской дочке», Татьяну восьмой главы «Евгения Онегина» («Без притязаний на успех,/ Без этих маленьких ужимок,/ Без подражательных затей/ Все тихо, просто было в ней»), Моцарта в одной из маленьких трагедий.

Великий композитор предстал здесь как бытовая фигура, воплощающая поэзию безыскусственной простоты, артистической легкости и изящества, способности к глубочайшим переживаниям и к веселой непосредственности. Пушкинский Моцарт готов живо откликнуться на все, что его окружает в каждый отдельный момент.

Быть может, ярче и многоплановее, чем где-либо еще, запечатлена и опоэтизировано поведение (прежде всего — жестово-мимическое) в «Войне и мире» Л.Н. Толстого, внимание которого «сосредоточивается на том, что в человеке есть подвижного, моментально возникающего и исчезающего: голос, взгляд, мимический изгиб, летучие изменения линий тела». «Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимой непосредственно, как запах отделяется от цветка» — эту мысль повествователя о Платоне Каратаеве вполне можно отнести и ко многим другим героям романа.

«Он не играл никакой роли» — сказано о Кутузове. Вот изображение смотра войск под Аустерлицем: «Кутузов слегка улыбнулся, в то время как тяжело ступая, он опускал ногу с подножки, точно как будто и не было этих двух тысяч людей, которые, не дыша смотрели на него». Пьер, открытый душой всем и каждому, совершенно равнодушен к производимому им впечатлению. На петербургском балу он двигается «так же небрежно, как бы он шел по толпе базара».

А вот описание той встречи княжны Марьи с Ростовым, которая завершилась их сближением: «При первом взгляде на лицо Николая она увидела, что он приехал только для того, чтоб исполнить долг учтивости, и решилась твердо держаться в том самом тоне, в каком он обратился к ней». Но княжна не сумела сохранить верность избранной позе: «В самую последнюю минуту, в то время как он поднялся, она так устала говорить о том, до чего ей не было дела, что она в припадке рассеянности, устремив вперед себя свои лучистые глаза, сидела неподвижно, не замечая, что он поднялся». Результатом этой рассеянности, неумения осуществить собственную установку и стало объяснение с ней Николая, принесшее обоим счастье.

Поведение безыскусственно простое, свободное как от ритуальной предначертанности, так и от жизнетворческих поз в духе романтизма, осознавалось и изображалось в качестве некой нормы не только Л.Н. Толстым, но и многими другими писателями XIX-XX вв. Непреднамеренность и естественность высказываний и жестов персонажей послепушкинской литературы не привели к образованию нового поведенческого стереотипа (в отличие от того, что произошло с сентименталистской меланхоличностью и театральной зрелищностью романтизма): герои, свободные от рассудочных установок и программ, проявляют себя каждый раз по-новому, представая в качестве ярких индивидуальностей, будь то князь Мышкин у Ф.М. Достоевского, сестры Прозоровы у АП. Чехова, Оля Мещерская в «Легком дыхании» И.А. Бунина или Настена в повести В.Г. Распутина «Живи и помни».

Рубеж XIX-XX вв. и первые десятилетия нашего столетия были отмечены новым брожением в поведенческой сфере, что дало о себе знать прежде всего в литературной жизни. По словам Ю.М. Лотмана, «в биографиях символистов, «жизнестроительстве», «театре одного актера», «театре жизни» и других явлениях культуры» воскресает «поэтика поведения» в духе романтизма.

Об этом свидетельствуют и мистико-пророческая устремленность младших символистов, и ирония над ней в «Балаганчике» Блока, и позже прозвучавший призыв поэта закрывать лицо «железной маской» («Ты твердишь, что я холоден, замкнут и сух», 1916), и «маскарадное» начало в театре Вс. Э. Мейерхольда, и величественные роли спасителей человечества в ранних произведениях М. Горького (Данко в рассказе «Старуха Изергиль») и В. Маяковского (трагедия «Владимир Маяковский»).

Поэты начала века, отмечал Б. Пастернак в «Охранной грамоте», нередко становились в позы, творя самих себя, и «зрелищное понимание биографии» со временем стало пахнуть кровью. В ахматовской «Поэме без героя» символистская и околосимволистская среда предреволюционных лет предстала в образе трагического маскарада: в мире «краснобаев и лжепророков» и «маскарадной болтовни», беспечной, пряной, бесстыдной,

И беснуется и не хочет

Узнавать себя человек.

«С детства ряженых я боялась» — эти слова из поэмы А. Ахматовой свидетельствуют об ее внутренней отчужденности от салонно-кружковой атмосферы начала века и причастности той поведенческой ориентации, которая ранее была столь ярко выражена в творчестве Пушкина, Толстого и других писателей-классиков XIX в.

Поэтике жизнестроительства не чужды и образы «положительных героев» советской литературы («Чапаев» Д.А Фурманова, «Железный поток» А.С. Серафимовича, «Как закалялась сталь» Н.А. Островского). Вместе с тем в литературе советского периода (а также в творчестве писателей русского зарубежья) осталась сохранной «пушкинско-толстовская» поведенческая традиция. Благородной безыскусственностью отмечены слова и движения персонажей прозы И.С. Шмелева и Б.К. Зайцева, «Белой гвардии» и «Дней Турбиных» М.А Булгакова, произведений М.М. Пришвина и Б.Л. Пастернака, AT. Твардовского и А.И. Солженицына, создателей «деревенской прозы».

Итак, формы поведения персонажей (вместе с их портретами) составляют одну из существенных граней мира литературного произведения. Вне интереса писателя к «внешнему человеку», человеку в «ценностно-эстетической воплощенности»его творчество непредставимо.

В.Е. Хализев Теория литературы. 1999 г.

В начале данной работы автор оговорился, что ведет дискуссию в рамках рациональной идеологической парадигмы. Поэтому в ра-

Но одно исключение сделано. Это наиболее, по нашему мнению, показательный пример иррациональной психологии, представленный в художественных и публицистических произведениях Ф. М. Достоевского.
Проблема самоволия как иррациональной самоцели жизнедеятельности человека является одной из основных тем творчества Достоевского - одного из самых яростных критиков европейского рационализма и «разумного эгоизма». Суть этого убеждения в том, что освобожденный от мистического мировосприятия человек склонен действовать, скорее не исходя из собственных рациональных интересов, а хотя и вопреки им, но по собственной иррациональной прихоти, придури, самоволию.
Есть простая рациональная версия происхождения этого феномена. Иррациональное поведение героев Достоевского - следствие культурного шока, вызванного осознанием невозможности удовлетворения уже осознанных рациональных потребностей. Герои Достоевского при всей своей странности - дети своего времени. Они жертвы казуса XIX века, когда человек, уже начинающий осознавать свои рациональные мотивы, столкнулся с иррациональным устройством общества, не дающего возможности для их удовлетворения. В результате - культурный шок, конфликт с реальностью, который мог выражаться в терроре народовольцев, развитии теософии, спиритизма и мистических сект, в распространении азартных игр, финансовых пирамид, неврастении и психических расстройств. Пример реакции на этот культурный шок - неадекватное с рациональной точки зрения поведение героев Достоевского и самого писателя, обернутое в привлекательную упаковку мистических, глубинно-психологических поисков и метаний, отрицающих рациональную картину мира и априори недоступные социальные ценности. Сам Достоевский, как известно, всю жизнь пытался добиться финансового благополучия, даже таким странным способом, как игра в рулетку.

Рационализация общественного сознания - обязательное условие для развития процесса рационализации организации общества. Решение этой задачи способно обеспечить формулирование рациональных целей общества, достижение целерационально- сти его социальной организации. Причем целерациональность понимается здесь не в классическом значении этого термина как «продуманное использование условий и средств для достижения поставленной цели» (Макс Вебер) . Достижение целе- рациональности в понимании автора - осознание и легитимация подлинных социальных целей индивидов и общества, обусловленных биологической природой человека и передающихся генетически от поколения к поколению.
Процесс рационализации общества представляет собой сочетание целерациональности (в авторской интерпретации) и инструментальной рациональности, предполагающей создание наиболее благоприятных социальных условий для эффективного достижения поставленных рациональных целей.
Российский ученый-социолог И. Ф. Девятко, давая классификацию представлений о практической рациональности, выделяет «по меньшей мере три радикально различные трактовки» (приводятся в сокращенном виде): Практическая рациональность означает действовать так, чтобы, выбирая наилучший способ действий из нескольких альтернативных, максимизировать свою прибыль и минимизировать убытки. Говорить об объективно рациональном, разумном поведении можно лишь тогда, когда поведение ориентировано на подлинное, предельное благо. Рационален тот, кто действует, сообразуясь с теми нормативными ограничениями, которые он согласился принять в качестве разумных...
По мнению автора, данные трактовки взаимодополняемы и могут рассматриваться как различные элементы, сумма которых создает явление социальной рациональности.
Первый из вышеприведенных вариантов трактовки практической рациональности близок к авторскому пониманию используе
мого в данной работе термина - инструментальная рациональность. Второй вариант трактовки совпадает с применяемым автором определением термина целерациональность. Третья трактовка (в приведенном в настоящей работе сокращенном варианте) также соответствует авторскому пониманию целерациональности, однако с одной поправкой. Нормативные ограничения могут восприниматься индивидом как разумные и быть рационально принимаемы только в том случае, если они создают условия для более полной реализации его внутренних мотивов. Только при этих обстоятельствах согласие индивида с ними будет соответствовать трактовке рациональности, данной в п. 1. (инструментальной рациональности). Если несоблюдение нормативных ограничений дает индивиду возможность более полно реализовать свои внутренние мотивы, принятие этих ограничений может быть только результатом манипуляции его выбором.

Целерациональность осознание индивидами своих рациональных мотивов; определение того, что достижение наиболее полной их реализа
ции является единственной рациональной целью социальной деятельности индивидов; определение задачи создания условий для наиболее полной реа
лизации внутренних мотивов всех членов общества в качестве его рациональной идеальной цели.
л
Инструментальная рациональность

Психология человека до сих пор не является в полной мере объясненным явлением. Различные ученые, философы, позднее психологи уделяли внимание этому феномену, по-разному определяя роль психологического в становлении личности. Существовал также интерес к представлению о самом человеке.

Классический подход к рассмотрению данного вопроса заключается в отнесении человека к разумному, то есть, сознательному существу. Определение сознания дал Рене Декарт в XVII веке, обозначив данное понятие как наблюдение индивидом внутренних составляющих собственного внутреннего мира Декарт Р. Страсти души / Декарт Р. // Декарт Р. Сочинения в 2 т.: Пер. с лат. и франц. /Сост., ред., вступ. ст. Соколова В.В. - М.: Мысль, 1989. - Т. 1. - С. 482.. В XVIII веке Готфрид Вильгельм Лейбниц разработал концепцию «малых восприятий», где он отделил представления психики и сознания, а также пришел к выводу о существовании различных психических процессов в сознании человека. Благодаря его исследованию произошла первая структуризация психики человека. Теории Лейбница повлияли на дальнейшее развитие вопроса сознания и неосознаваемого.

Однако мыслители конца ХІХ века усомнились в разумности человека, выдвинув гипотезу о том, что разум является лишь частичкой мира и не играет особой роли в жизни индивида. Одним из первых психологов данную теорию предложил австрийский ученый Зигмунд Фрейд. Он усомнился в «разумной» природе человека.

Фрейд предположил, что в человеке гораздо более сильно природное, а не культурное или социальное начало. Ученый пришел к выводу, что сознание неотделимо от других глубинных уровней психической активности человека, и, таким образом, были выдвинуты термины «область сознательного» и «область бессознательного».

Под бессознательным Фрейд понимал «те содержания психической жизни, о наличии которых человек либо не подозревает в данный момент, либо вообще никогда не знал». Краткий словарь психоаналитических терминов / сост. Соколова Е.Е. // Фрейд З. Психология бессознательного: Сб. произведений / Сост., науч. ред., авт. вступ. Ярошевский М.Г. / Фрейд З. - М.: Просвещение, 1990. - С. 440. При этом существует два вида бессознательного: латентное, которое может в будущем перейти в разряд сознательного и потому имеющее название предсознательного, а также вытесненное, носящее наименование бессознательного. Таким образом, область бессознательного - те природные качества человека, которые недоступны его разуму. Под сознательным же понимаются качества, которые подвержены осмыслению.

Совокупность сознательного и бессознательного представляет собой сознание - высшую форму психики человека, совокупность знаний об окружающем мире.

Несколько другое мнение о бессознательном сложилось у швейцарского психиатра Карла Густава Юнга, ученика, а впоследствии основного критика Фрейда. Это составляющее сознания одинаково интересовало обоих ученых, однако понимание их данного вопроса несколько отличалось.

Юнг определяет бессознательное как «как совокупность всех психических явлений, не обладающих качеством сознания» Юнг К.Г. Инстинкт и бессознательное / Юнг К.Г. // Юнг К.Г. Очерки по психологии бессознательного. - К.: Когито-центр, 2006. - С. 146., единством «всех утраченных воспоминаний и всех элементов содержимого психики, которые еще слишком слабы, чтобы стать осознанными» Там же, С. 147.. К таким явлениям ученый относит интуицию, инстинкты. Бессознательное у Юнга делится на «личностное» ? индивидуально приобретенные и по каким-то причинам подавленные чувства и мысли индивида - и «коллективное», состоящее из повторяющихся, типичных элементов для группы людей или всего человеческого рода.

Юнг раскритиковал теорию Фрейда о главенствующей роли инстинктов, выдвинув мнение об их символической природе. Он предположил, что область бессознательного есть главенствующая часть психики. Психолог отказался от теории, согласно которой индивид полностью зависит от окружающего мира, мир лишь помогает человеку лучше себя осознать, чем пошел вопреки догмам психоанализа.

Безусловно, в дальнейшем различными учеными в области психологии и философии проводились исследования на тему сознания и его составляющих. С течением времени утвердились два основных подхода к бессознательному - лингвистический и социологический. Лингвистический подход получил особое развитие в работах французского психоаналитика Жака Лакана. Бессознательное понимается как не имеющие содержания материальные формы, развитие которых предполагает языковую структуризацию психики. Социологический подход рассматривает всякое знание как результат работы сознания. Всякое сознание направлено на другое сознание, то есть, процесс познания новой информации возникает в процессе социального диалога.

Нас интересовало фундаментальное обращение к данному вопросу «классических» ученых для лучшего понимания категорий сознательного и бессознательного. Владение данными по этой теме необходимо для более детального и успешного рассмотрения их в поведении героев новелл Э. По и В. Одоевского.

Нет оснований предполагать, что русский и американский авторы были знакомы, однако же в их произведениях мы видим элементы типологического сходства, что позволяет допустить схожесть направлений в американской и русской литературах, как выражение общего развития литературного процесса.

Как отмечает Морева Т.Ю., «некоторые темы и черты в повестях Одоевского и повестях По объясняются интересом русского и американского романтиков к одним и тем же идеям, явлениям. Одоевского и По влекло к постижению тайн человеческой психики» Черняхович Т.Ю. В.Ф. Одоевский и Э.А. По (Проблема психологизма) / Черняхович Т.Ю. // Психологизм в мировой литературе: Научное пособие / Отв. ред. Н.М. Раковская. - Одесса: Астропринт, 2001. - С. 30.. Наилучшее доказательство правоты данного высказывания кроется в самих произведениях авторов, написанных буквально одновременно.

Внутреннее развитие героя зависит от области бессознательного, низменные «инстинкты» определяют его характер. Именно такой герой интересовал В. Одоевского в его «таинственных» повестях и Э. По - в его «психологических» новеллах. Герои произведений По и Одоевского, пребывая в неразрешимом конфликте с собственным «я», пытаются охарактеризовать и понять действительность. Обращая особое внимание на такое внутреннее движение, колебание в душах героев, авторы раскрывают многогранных, но слишком зацикленных на своих душевных проблемах личностей.

Особенно ярко интерес к герою такого типа раскрывается в «таинственных» повестях Одоевского «Косморама» и «Сильфида». Эти и другие входящие в данный цикл произведения поспособствовали распространению мнения о писателе как о мистике и фантасте. Писатель проявлял интерес к произведениям мистиков средневековья и алхимии, но при этом обладал реалистическим мышлением, особым отношением к науке, которой он также себя посвящал. Фантастика, присутствующая в «таинственных» текстах Одоевского, всегда ставится под сомнение, по возможности разоблачается или же объясняется.

При рассмотрении сознательного и бессознательного в поведении героев новелл По и Одоевского следует также отметить, что сознание и бессознательное являются исключительными проявлениями человека. Всё находящееся в подсознании человека определяется общественными условиями его существования.

Новелла По «Падение дома Ашеров» дает нам наибольшее количество материала для изучения сознательных и бессознательных действий в поведении героев. Все герои (а их в данной новелле всего трое) охвачены одним чувством - страхом. По мнению Ковалева Ю.В., этот текст показывает «не страх перед жизнью или не страх перед смертью, но страх перед страхом жизни и смерти, то есть особо утонченную и смертоносную форму ужаса души» Ковалев Ю.В. Эдгар Аллан По: новеллист и поэт: монография / Ковалев Ю.В. - Л.: Худ-ная лит-ра, 1984. - С. 181..

По создает образ человека нездоровой впечатлительности, нестойкого духовного склада и изощренного интеллекта. Нездоровая заинтересованность на себе и своих внутренних переживаниях, одновременно и сознательный и бессознательный отказ от жизни в обществе привели обоих представителей семьи Ашеров к гибели.

Как и все герои По, Родерик Ашер - высокообразованный, увлекающийся искусством и живописью человек. Его интересует философия, а в особенности вопрос о соотношении материи и сознания. Писатель не зря столь подробно характеризует любимые книги героя. Таким образом, он подчеркивает, с одной стороны, высокую степень образованности героя, а с другой - намекает на то, что мрачность такой литературы не могла не повлиять на его психику.

Дом Ашеров - некий отдельный мир, где всё живет по своим правилам. Почти незаметная трещина на фасаде дома, однако, сыгравшая роковую роль в конце действия, сухие полумертвые деревья, темное озеро, серость и угрюмость дома - всё это соответствует душевному состоянию героев. Даже название книги, которую будет читать рассказчик своему другу, как нельзя лучше описывает происходящее - «Безумная печаль».

Рассказчик был необходим По не только для того, чтобы пересказывать происходящие события с потомками старинного рода, создать иллюзию реальности происходящего, но и для того, чтобы дать собственную эмоциональную оценку действию. Здесь доминирует чувство безнадежной мрачности, тревоги и отчаяния. Если рассказчика можно представить как олицетворение нравственно и психологически здорового человека, то другие герои являют собой ярко выраженное отклонение от «нормы». Но рассказчик здесь является и повествователем истории трагедии старинного рода, и героем, попавшим в центр событий, и потому можно говорить о том, что в нем (рассказчике) «уживаются» и норма, и отклонение. Повествование приобретает характер самонаблюдения и запечатления происходящих событий.

К сознательным действиям относятся такие, которые человек обдумывает перед выполнением, в то время как над бессознательным поведением он не властен. В поведении Ашера было нечто «сбивчивое», он слишком тревожен. Его тревожность на подсознательном уровне оказалась настолько сильна, что перешла на новый уровень - уровень сознания. Особенно ярко это продемонстрировано в моменте чтения рассказчиком книги Каннинга «Безумная печаль», когда действие в книге в искаженном виде переносится в реальность.

Бессознательным желанием избавиться от своей болезни, освободиться от греха, стало захоронение родной сестры. Ашер знал о том, что леди Мэдилейн еще жива, он «слышал, как она впервые еле заметно пошевелилась в гробу» По Э.А. Падение дома Ашеров / По Э.А. // По Э.А. Собр. соч. в четырех томах. Проза. Перев. с англ. / Сост. Бэлзы С.И.; Оф. Бажанова Ю. - М.: Пресса, 1993. - Т. 2. - С. 63. В дальнейшем все ссылки на тексты Э.А. По приводятся по этому изданию., но сознательно пошел на ужасный поступок - уничтожение сестры-двойника, чтобы таким образом избавиться от раздвоения личности. Но погребение сестры заживо не спасло героя, а повлекло и его собственную гибель.

Мотив раздвоения личности является основным в данной новелле, однако он достигает своего апогея в новелле «Вильям Вильсон», где По мастерски прослеживает постепенное духовное падение человека. Здесь степень раздвоения в психике человека настолько высока и очевидна, что в одном характере не могут уместиться два сознания. Каждое сознание требует для себя физического существования, потому можно говорить о двух героях, наделенных одинаковыми внешними данными, именами и схожими чертами характера.

Повествование в этом произведении построено в виде «чистого» монолога, который, как отмечает Фащенко В.В., воссоздает «драматизм психического состояния персонажа» Фащенко В.В. Из поэтики характеротворения / Фащенко В.В. // Фащенко В.В. Характеры и ситуации. - М.: Советский писатель, 1982. - С. 236.. Рассказчик, сознание которого раздвоено, вспоминает свою жизнь, в частности, детство, и благодаря этим воспоминаниям о школьной жизни, друзьях и родственниках приобретают ясность возникающие с течением времени особенности характера героя, которые в будущем приведут его к череде неудач.

Вильям Вильсон, главный герой одноименной новеллы, так же, как и Родерик Ашер, предрасположен к расстройствам психики. Об этом говорит он сам, начиная повествование о происходивших с ним несчастьях: «Я принадлежу к роду, который во все времена отличался пылкостью нрава и силой воображения» (с. 93).

Повествование в новелле основано на воспоминаниях героя о своей жизни, при чем, герой сознательно не хочет говорить о последних годах жизни, а вспоминает о более ранних событиях, которые и привели к «падению» и «позору», о которых позднее скажет герой.

Вильям Вильсон - ненастоящее имя героя, но приближенный к истинному имени псевдоним. Он скрывается от людей, которые и так знают о его тайнах, жутких поступках, но одновременно повествование новеллы - своего рода исповедь, герою необходимо излить душу. Говоря о своем падении, герой сравнивает себя с Гелиогабалом - древнеримским императором, страдавшим от психического заболевания и жившим в беззаконии и разврате.

Показателен эпиграф к новелле: «Что скажет совесть, Злой призрак на моем пути?» (с. 19), он уже дает повод думать о том, что в произведении герою предстоит борьба с самым страшным и сильным врагом - с самим собой.

Двойника Вильсона можно назвать допельгангером - темной стороной человеческой личности, противоположностью ангела-хранителя. Но нам кажется более близкой и правдоподобной мысль, что двойник является как раз «доброй» частью сознания. Сознание героя-повествователя расколото на две части: человек и совесть. Для более простого объяснения мы условились именовать рассказчика Вильямом-первым, а вторую составляющую расстроенной души героя - Вильямом-вторым.

Из рассказа Вильяма-первого мы узнаем о его детстве и времени, проведенном в школе. Именно здесь он впервые повстречал человека, во всем очень на него похожего, начиная от совпадения даты рождения и заканчивая внешностью. Вильям-второй во всем пытался подражать Вильяму-первому, иногда даже превосходил его, и это соперничество жутко раздражало героя.

Двойник Вильсона также не был здоров, но его мучило не душевное расстройство, а заболевание связок. Этот факт и сближает (наличие недуга), и разграничивает героев. Вильсон-второй не мог говорить громко, Вильсону-первому же было это доступно. Вероятно, Вильям-второй был тихим голосом раскалывающегося сознания одного героя, и не осознающий это Вильям-первый пытался «приглушить» его, изжить из себя.

Вильсон-второй всячески вмешивался в жизнь Вильяма-первого, помогая, как казалось герою, ненужными советами. Раздражало его и то, что советы эти были дельными, и «нравственным чутьем, если не талантливостью натуры и жизненной умудренностью, он… намного меня превосходил» (с. 27). Герой и его совесть могли стать друзьями, но слишком активное участие Вильяма-второго в жизни рассказчика повлекло обратную реакцию - чувство ненависти и отвращения.

Однажды пробравшись ночью в спальню к своему сопернику, Вильям Вильсон настолько был поражен внешним их сходством, что впервые испытал мистический, бессознательный страх перед ним. И именно этот страх разбудил в нем доселе дремлющий инстинкт самосохранения и вынудил покинуть стены учебного заведения, в котором он провел 5 лет жизни. Боязнь вмешательства в личную жизнь, боязнь своей совести заставили героя бежать.

Через некоторое время он попал в Итонский университет в Оксфорде. Здесь он предавался «водовороту безрассудств и легкомысленных развлечений» (отсылка к Гелиогабалу) (с. 29), свободный, как ему казалось, от строгого ангела-хранителя. Но через 3 года он явился, сохранивший сходство с внешностью Вильяма Вильсона-первого, и напомнил о себе, прошептав всего два слова: «Вильям Вильсон». Герой моментально вспоминает всё, и эти несколько слогов сразу же отразились в сознании в виде «тысячи бессвязных воспоминаний из давнего прошлого» (с. 30). Отныне Вильсон-первый постоянно испытывает страх, в котором не отдает себе отчета, он как бы исходит из самой его души.

Герой еще более ударился в разгульную жизнь. Основное место в его жизни окончательно заняли постоянное пребывание в состоянии алкогольного опьянения, полубессознательное состояние между сном и явью под его воздействием, страх перед совестью и карточные игры. Примечательно то, что играет герой полностью осознанно, мастерски обыгрывая противников, а ведь в составлении тактики необходима логичность, последовательность, доступная только сознательной личности.

Именно здесь, во время очередной игры, Вильсон-второй разоблачает его шулерство, внезапно появившись в дверях квартиры, и именно этот позор стал самым разрушительным. Вильям-второй после провала карточного выигрыша начал повсюду преследовать рассказчика, мешая воплощать в жизнь самые низкие поступки, что и дает повод судить о двойнике как о добром посланнике, строгой, но справедливой совести.

Наконец, на карнавале в Риме Вильяму Вильсону предстала возможность расквитаться со своим обидчиком, имевшем над ним таинственную власть. Он уничтожил двойника, и в этот момент испытал галлюцинацию - увидел самого себя в зеркале, умирающего в луже крови. Лишь в самой последней, предсмертной, фразе новеллы, которую произнес Вильсон-второй, уничтоженный Вильямом-первым, раскрывается истина их единства: «Ты победил, и я покоряюсь. Однако отныне ты тоже мертв - ты погиб для мира, для небес, для надежды! Мною ты был жив, а убив меня, - взгляни на этот облик, ведь это ты, - ты бесповоротно погубил самого себя!» (с. 37).

Мотив двойничества ярко представлен и в «таинственной» повести Одоевского В.Ф. «Косморама». Примечательно, что написана повесть в 1839 году, в том же году была впервые опубликована новелла По «Вильям Вильсон». У обоих авторов сны и видения играют огромную роль в становлении личности персонажей.

Исследователь творчества В.Ф. Одоевского В.Я. Сахаров утверждает, что «Причудливый фантастизм "таинственных" повестей и всем известный интерес их автора к алхимии и сочинениям средневековых мистиков иногда заставляли забыть о весьма трезвом, реалистическом мышлении Владимира Одоевского, о его всегдашней приверженности к науке, к точному знанию о мире». Сахаров В.Я. О жизни и творениях В.Ф. Одоевского / Сахаров В.Я. // Одоевский В.Ф. Сочинения в двух томах. Русские ночи. Статьи / Вступит. статья, сост. и ком. Сахарова В.Я. - М.: Худож. лит., 1981. - Т. 1. [электронный вариант].

Символичен эпиграф к повести «Косморама»: «Quidquid est in externo est etiam in interno» Одоевский В.Ф. Косморама / Одоевский В.Ф. // Одоевский В.Ф. Повести и рассказы / Вступ. статья, сост. и примеч. Немзера А. - М.: Худож. лит., 1989. - С. 195. В дальнейшем все ссылки на повести В.Ф. Одоевского приводятся по этому изданию. (Что снаружи, то и внутри (лат)). Эти слова уже настраивают на то, что речь будет идти о двух мирах, противопоставленных, но и равных друг другу. Название повести также символично. Косморама - это изображение большого пространства, организованное так, что создается иллюзия бесконечности изображаемого.

Все действующие лица до конца не понимают настоящего значения совершаемых поступков, как человек не познает бессознательного сознанием. Здесь действует теория Фрейда, показавшего, что именно бессознательное, не представленное в сознании человека и не управляемое им, определяет поведение и ход мысли человека.

Главный герой - Владимир - в пятилетнем возрасте получает в подарок от доктора Бина космораму, и этот подарок полностью изменит его жизнь, открыв дверь в новый, отличный от реального, мир. Этот мир позволял увидеть будущее.

Для передачи психологической раздвоенности героев Одоевским были введены персонажи-двойники, и, в частности, двойник доктора Бина пытался предостеречь маленького Вову от трагедии в будущем, говоря об огромной ответственности, возложенной на него. София - племянница, явится двойником Элизы, и ее чистая душа примет на себя смерть графини.

По ходу повествования Владимир старается всегда руководствоваться здравым смыслом, поступать осознанно, однако иногда его посещают различные видения. В дальнейшем эти видения происходят в реальной жизни (белокурый человек - гусар Поль; прекрасная женщина в космораме - встреча с Элизой; Софья в виде белого облака - ее смерть перед Новым годом). Сам герой воспринимает эти видения как отклонения от нормы, дар ясновидения - как болезнь, близкую к сумасшествию.

В герое происходит разлад между душой и телом, на первый план выходит бессознательное, хоть Владимир и пытается путем рефлексии, осмыслений и погружения в теории магнетизма логически объяснить свои чувства. Душа героя предчувствует опасность, и герою единственному удается спастись. Однако, в конце герой отчуждается от мира, живет в «небольшой, уединенной деревне, в глуши непроходимого леса, незнаемый никем» (с. 243), где он «похоронил себя заживо».

Другой «таинственной» повестью является «Сильфида», написанная в начале 1830-ых годов. Основной идеей данной повести является мысль о вероятности соединения подсознательного и осознаваемого, которое возможно при условии того, что человек справится со своими инстинктами и «услышит» свой разум. Как утверждает исследователь Назиров Р.Г., это произведение - «образцовая русская повесть о высоком безумии, о романтическом бегстве в болезнь от пошлости этого мира» Назиров Р.Г. Чехов против романтической традиции (К истории одного сюжета)/ Назиров Р.Г. // Назиров Р.Г. Русская классическая литература: сравнительно-исторический подход. Исследования разных лет: Сборник статей. - Уфа: РИО БашГУ, 2005. - С. 43-44..

Здесь перед нами предстает герой, постепенно сходящий с ума, но при этом его сумасшествие не нарушает целостность его сознания, а, наоборот, возвышает его. Неадекватность героя есть состояние, которое является следствием общения с духом, а именно - духом воздушной стихии Сильфидой.

Герой повести - классический романтический тип, уставший от городской суеты, уехавший в деревню, чтобы «сидеть склавши руки» да «курить трубку». Но со временем в Михаиле Платоновиче пробуждается жажда познания, он осознает, что «человека образованного развлекает самая его образованность, и душа его, по крайней мере, не каждую минуту своего существования находится в полном унижении» (с. 176).

Мир видений полностью поглощает героя, из уровня сознания он переходит на уровень бессознательный, попадая в состояние сомнамбулы. Но в сознании героя можно обнаружить и потоки видений, связанные с перерождением, переходом на новый уровень, явившимся для него стрессом, безусловно, повлиявшим на психику.

Персонаж открывает для себя мир алхимии, и здесь его сознание как бы раскрывается заново. Он бессознательно стремится к безумию, отчуждению, он отрекается от общества для того, чтобы открыть для себя новое пространство. Как уже было ранее замечено, герои «таинственных» повестей приобретают дар ясновидения, и этот дар присутствует и у главного персонажа «Сильфиды».

Михаил Платонович постигает мир бессознательно, пребывая в состоянии сомнамбулизма. Начитавшись книг по алхимии, герой решает обратить полученные знания в реальность - вызвать духа. Изменения, происходившие с перстнем в графине с водой, были заметны только ему, что говорит о постепенном расстройстве рассудка героя. Сильфида приходит к нему, показывает тайны бытия, раскрывает мир мыслей. Но эти знания доступны лишь ему. Герой погружается в себя, осознает несостоятельность мира, в котором он пребывает, видит новый, совершенный, мир, и в этом помогает ему дух воздуха: «… другой, новый, таинственный мир для меня открывается!» (с. 185).

Он осознает, что с новыми знаниями может открыть нечто ранее неведомое, сделаться «художником нового искусства», но в этом помехой оказываются друг и общество, действующие из «благих побуждений». Они «излечивают» его, и отныне Михаил Платонович - человек толпы.

Герой полностью отдался жажде познания, забыв о своих инстинктах, но такая однонаправленность может привести к истинному безумию. Истинной же реализацией всех начал человека - и творческих, и физических - может стать только синтез инстинктов и разума.

Выводы. Таким образом, можно сделать вывод, что сознательное и бессознательное в синтезе движут героями Э.А. По и В.Ф. Одоевского. Этот синтез изменяет поведение и саму личность. Благодаря неосознаваемым действиям человек находит себя (Михаил Платонович в «Сильфиде» Одоевского») или же, наоборот, личность деградирует, распадается, погибает (герои новелл «Вильям Вильсон» и «Падение дома Ашеров» По).

Для персонажей По большое значение имеет наследственность психических заболеваний. К тому же, высокая образованность, увлечение средневековой литературой (Родерик Ашер), нравственное падение (Вильям Вильсон) приводят к властвованию бессознательного инстинкта самосохранения и распаду личности. Но если в «Падении дома Ашеров» два сознания еще могут уместиться в одном теле, то в «Вильяме Вильсоне» процесс распада заходит настолько далеко, что для двух сознаний необходимо два существующих человек, имеющих, однако, одно имя, внешность и дату рождения.

В.Ф. Одоевский обращается к «таинственным» повестям как к средству более глубокого анализа человеческой психики. Здесь приобретается максимально полное взаимодействие инстинкта и разума в человеке. Автор наделяет своих героев даром ясновидения - способностью получать информацию извне, руководствуясь не только известных науке методов восприятия. Герой «Сильфиды» знакомится со сверхъестественной силой, которая передает ему информацию о других мирах, неизвестных остальному человечеству. Владимир из «Косморамы» может предвидеть будущее и пытается изменять его.

Все рассмотренные нами персонажи больше опираются на бессознательное поведение, сознательность же в поведении героев развита слабо. Сознательное проявляется в четких, обдуманных действиях героев (логичность поступков Владимира («Косморама», шулерство героя в новелле «Вильям Вильсон» и т.д.).